Линьков краснел и бледнел. С трудом выдавил из себя:
— Простите, пожалуйста.
— Ладно уж, чего там! У тебя свои основания были.
— А Лайма знает?
— Про Шурыгу-ворюгу? Знает, все знает. Лайма, она…
Он не закончил фразы. Девушка появилась в дверях. В руках у нее была аппетитно шипящая сковородка.
— Обо мне? — спросила девушка, видно услышав свое имя.
Шурыгин лукаво подмигнул Линькову: не робей, мол, все будет в порядке:
— Просто беседуем с земляком, — пояснил он.
— С земляком? А что такое земляк?
— Это значит… Как бы тебе объяснить… Это значит, человек из одной с тобой местности. Вот мы с Василием оба со Смоленщины, из одного села. Ну, с одной земли, что ли.
— Ага, теперь понимаю. Мы с вами живем на советской земле. Выходит, мы земляки?
— Выходит, так.
Все рассмеялись, и неловкость, которую до сих пор чувствовал Линьков, неожиданно исчезла. Ему почудилось на миг, что он дома, что не латышская девушка Лайма, а его сестра Лена подает на стол.
В уютной чистенькой комнатке они ели яичницу-глазунью, пили чай с домашними сушками. Угощая гостей, Лайма проверяла тетради Шурыгина. Она хмурила светлые брови, деловито постукивала карандашом по столу. Но суровость ее была напускной. Линьков заметил: когда она встречалась взглядом с Семеном, ясные глаза ее загорались невыразимой солнечной нежностью. Вечером вместе с гостями Лайма дошла до скверика и, распрощавшись, заспешила к автобусной остановке встречать мать. Шурыгин долго смотрел ей вслед, а затем спросил у Линькова:
— Знаешь, что значит по-латышски Лайма?
— Нет, не знаю…
— Счастье… Вот, брат, какое оно у меня — ясное, синеглазое! А ты говоришь, продукты со склада… Да я от счастья, если хочешь знать, собственное сердце вынул бы и раздал всем людям по частям!
Улыбка у Шурыгина была теперь какая-то иная — не насмешливо-веселая, а тихая, робкая. Они сели на скамейку перед клумбой, на которой ярким ковром цвели флоксы. Откинувшись на спинку скамьи, Шурыгин улыбался и цветам на клумбе, и округлым голубям, разгуливающим по аллее, и закатному солнцу.
— Вот так, землячок, и сложилась моя жизнь, — заговорил Шурыгин, словно продолжая прерванный разговор. — Начал я ее, прямо скажем, бестолково. Отец с фронта не вернулся, мать скоро померла, остался сам себе голова. Вот и понесло меня по кривой дорожке. Спасибо добрым людям, не дали окончательно свихнуться. Перво-наперво в исправительно-трудовом лагере мозги поправили…
Сержант покрутил головой, видимо вспомнив, как доставались эти поправки.
— На работах там мы вкалывали так, что чертям было тошно. Однако дело не только в работе. Голову сквознячком тоже неплохо проветрили. Начальство в лагерях теперь не такое, как часто раньше бывало. Не пропащего преступника, а человека в заключенном видит — вот, брат, в чем штука!
После лагеря попал я на мраморный карьер, машину освоил камнерезную. Рабочий коллектив там крепкий был, дружный. Ну и получил я дополнительную шлифовку, вроде мраморной доски. Собирался в родное село, чтобы посмотрели, каким стал Шурыга, да не успел — из военкомата повестка пришла.
Не скажу, что перед призывом в армию был я ангелом с крылышками, но и от прежнего Шурыги мало чего осталось. В общем, получилось, нечто вроде полуфабриката, что ли. А настоящего человека из меня уже тут, в армии, сделали. Тут и в партию вступил, рекомендацию сам командир полка дал. Кстати, какого ты о нем мнения?
Вопрос, заданный так неожиданно, поставил Линькова в тупик. Что знал он о высоком, сухощавом полковнике с насупленными бровями? Почти ничего.
— Больно суровый…
— Верно, суровый, только к тем, кто имеет привычку сбиваться. Но ты пока его с одной стороны знаешь. А какой это человек! Душевнее и справедливее — поди поищи! Когда он меня командиром отделения назначил, я, признаться, растерялся. Вот ведь какой фортель получился: Сеньке-беспризорнику, хулигану и ворюге, доверили солдат обучать и воспитывать. Это же понимать надо! А хочешь — расскажу, как он меня заведующим складом сделал?
— Ну, давай.
— Отслужил я положенный срок, собираюсь в запас. А полковник вызывает меня и говорит: «Оставайся, Семен Петрович, на сверхсрочную». У меня и думки такой не было, потому и пошутил: «А какую должность мне дадите, товарищ полковник?» — «Какую хочешь. Сейчас нам позарез нужен заведующий продскладом. Пойдешь?» От такого предложения меня вроде в жар бросило. Склад. Это же народное добро, за которое я в лагере положенное отсидел. Спрашиваю: «Вы это серьёзно, товарищ полковник?» Отвечает: «Совершенно серьёзно». — «Решили испытать меня по методу Макаренко?» — «То есть?» — «Ну, доверите материальные ценности, а сами переживать будете: выдержит или не выдержит?» Вижу, побледнел мой полковник, глаза зло так смотрят: «Да как ты смел подумать такое!» — «Прошлое у меня…» — «Прошлое? Надо на сегодняшнее и будущее смотреть, а не на прошлое». У Лаймы я тебе уже говорил это. Так вот учти: то не мои слова, а нашего командира полка. Вот их я украл. Их не совестно красть. Да-а… Выходит, никакой задней мысли у полковника не было. Ни капельки он не сомневался во мне. В общем, глаза у меня на мокром месте оказались, шут их задери. А полковник поглядел да рассмеялся: «Ну, ладно, ладно, иди подумай». Что ж, не мешает лишний раз подумать о том, кто ты такой есть и для чего живешь на земле… Ну, а потом Лайму встретил, тоже думать заставила…