Владимир Контровский
МЫ ВРАЩАЕМ ЗЕМЛЮ! ОСТАНОВИВШИЕ ЗЛО
Пролог. Завещание Хранителя
…Истинно вам говорю: война — сестра печали, горька вода в колодцах ее.
Враг вырастил мощных коней, колесницы его крепки, воины умеют убивать.
Города падают перед ним, как шатры перед лицом бури.
Говорю вам: кто пил и ел сегодня — завтра падет под стрелами.
Говорю вам: война — сестра печали, и многие из вас не вернутся под сень кровли своей.
Но идите. Ибо кто кроме вас оградит землю эту…
Багровое зарево заливало полгоризонта.
Зарево шевелилось, подрагивало и расползалось — там горела земля, и поджаривалось небо, бессильное погасить голодный огонь слезами дождя. И не было, казалось, такой силы, способной остановить пожар, пожиравший землю людей. Небо беззвучно плакало…
На вершине безлесного холма — невысокого, но далеко видимого на плоской спине степи, — стоял седобородый человек в длинном белом одеянии. Он был стар, но могуч: не утратив еще силы телесной, ведун обрел уже силу мудрости, приходящей с годами. Старик смотрел на зарево, и в темных глазах его отражались красные сполохи. Но сухи были глаза эти, и не было в них страха: человек этот умел видеть далеко, дальше, чем достигает простой взгляд человеческий. Ведун не только видел — он знал, и потому взор его был спокоен.
В опущенных руках, перевитых жгутами жил, старик держал длинный обоюдоострый меч: одной рукой — за рукоять, другой — за лезвие возле острия. По клинку шириной в ладонь живой водой, истекавшей из рукояти, пробегали волны голубого огня, смывавшие багровые блики — отсветы далекого зловещего зарева. На неподвижном лице ведуна жили одни только пронзительные глаза — он знал, и потому взор его был холоден.
У подножия холма всхрапывали и переступали кони, чуявшие запах близкой битвы и большой крови, а перед ведуном полукругом стояли десять молодых светловолосых воинов в клепаных шлемах и кожаных куртках с нашитыми на них железными пластинами. Короткие копья, боевые топоры и круглые щиты в руках юношей не были праздным украшением — их оружие тоже чуяло битву и жаждало напоить иссушенную землю алой влагой, чтобы вернуть ей, земле многострадальной, радость рождающейся жизни.
Над холмом бесшумной тенью мелькнул ворон, птица вещая, и сжатые губы ведуна разомкнулись.
— Зло явилось. Идите, — не снимая рук с меча, старик кивнул в сторону зарева, — и остановите его. И знайте, завтрашнюю битву переживет лишь один из вас. Кто — этого я вам не скажу, чтобы не лишать вас силы духа, но будет так — по-другому нельзя.
Русичи молчали. На их гордых лицах не дрогнул ни один мускул, хотя никто из них не усомнился в словах ведуна. Воины знали — так и будет, и были готовы встретить свою судьбу, какой бы она не была. А потом старший из них, русобородый и статный, спросил: — Ты дашь нам Меч, отец?
— Нет, — ведун отрицательно покачал головой. — Это Зло вы остановите простыми мечами — если очень захотите. А Меч — Меч будет ждать, ждать своего часа. Зло многолико — оно будет возвращаться на нашу землю снова и снова. Оно придет Словом, пленяющим души. Оно придет Зверем, пирующим на костях и алчущим нашей крови. И оно придет Соблазном — сыном Черного Бога, и это будет самый страшный лик его. Но пройдя через муки многие и принеся жертвы бессчетные, сможет земля наша осилить Зло и остановить его раз и навсегда. И когда весь Мир наш будет на краю гибели, придет время Меча, время обновления. А до той поры Меч будет ждать, и тот из вас, кто выживет завтра, передаст детям и внукам своим тайну его, и сохранит изреченную волю неба во исполнение ее. Идите, дети мои…
Воины склонили головы, повернулись и, звеня оружием, пошли вниз, к ожидавшим их лошадям. Слово сказано — дело сделано.
Ведун подождал, пока они сели на коней, проводил взглядом, исполненным печали, удалявшихся всадников и поднял глаза к небу.
— Тяжек груз предвидения… — прошептал он, глядя на рваные облака, убегающие от зарева на горизонте. — Но нет иного пути во мраке, кроме пути к свету… Падут девять из десяти, и девяносто из ста, и девятьсот из тысячи, но сохранится память. И придет час, и Меч проснется. А пока…
Он отпустил рукоять и, придерживая оружие за клинок, упер его в землю острием вверх. Потом оперся грудью — напротив сердца — на голубое лезвие, чуть помедлил, глубоко вздохнул и резким движением сильного своего тела насадил себя на Меч, омыв холодный металл горячей кровью.
Темное небо рассекла слепящая молния.
Земля дрогнула.
Вершина холма раздалась, расступилась текучей водой и приняла падающего ничком Хранителя. И снова сомкнулась, скрыв и ведуна, и насквозь пронзивший его Меч. А затем холм стал оседать, сглаживаться, пока не сравнялся с безмолвной вечерней равниной, не оставив ни следа, ни бугорка, ни малой ямки-отметины.
Небо беззвучно плакало…
ГЛАВА ПЕРВАЯ. ПЕРВЫЙ БОЙ
…войну выиграли молодые лейтенанты и капитаны.
Это они вместе с солдатами ели из одного котелка,
спали в одной землянке, прятались в одном окопе,
вели бойцов в атаку, стреляли из пушек, водили танки в бой,
сидели за штурвалами боевых самолетов и кораблей
и, жертвуя собой, добывали победу…
Впереди, за горизонтом, там, где находилась Мга, погромыхивало.
Глинистая дорога раскисла от недавнего дождя; сапоги, копыта и колеса орудий расквашивали ее в жидкое месиво, в котором вязли ноги. Люди шли молча: близость фронта — черты, где ежечасно обрывались человеческие жизни, — давила на нервы и серой тенью ложилась на построжевшие лица солдат. По обочинам грунтовки тут и там зияли воронки, валялись обломки повозок и трупы лошадей с раздувшимися животами; на задранных кверху конских ногах тускло поблескивали стертые подковы. Здесь поработала немецкая авиация — к кислому запаху сгоревшего тола примешивался сладковатый запах мертвечины. Это была уже настоящая война…
«Малой кровью на чужой земле, — с горечью думал двадцатилетний лейтенант Павел Дементьев, получивший свои пару «кубарей» ускоренно, по окончании только первого курса Ленинградского артиллерийского училища. — Немцы рвутся к Ленинграду, а крови — ее на одной этой дороге пролилось немеряно. И двое моих друзей-однокашников — Миша Новиков и Володька Петров — уже погибли на Лужском рубеже вместе со многими другими нашими ребятами, когда курсантов бросили навстречу немецким танкам…».
Васька, серый в яблоках орловский рысак, словно прочел невеселые мысли всадника. Осторожно ступая по скользкой дороге, он тихонько фыркнул и слегка помотал головой, как будто желая сказать — ничего, хозяин, не журись. Конь этот сразу, еще при формировании восемьсот пятьдесят шестого артиллерийского полка в Череповце, признал Павла и остался с ним, несмотря на попытки начальства изъять красавца у зеленого лейтенантика. Васька не терпел общества своих четвероногих сородичей, и когда командир дивизиона майор Векилов подъехал на нем к группе командиров, рысак тут же проявил норов — устроил форменную драку, активно применяя копыта и зубы. Комдив вылетел из седла, а Васька разогнал всю кавалькаду и описал круг почета. Векилов, матерясь сквозь зубы и прихрамывая, подошел к Дементьеву и бросил:
— Забирай своего зверя, лейтенант. Но уговор — не попадайся мне на глаза со своим конем.
С тех пор Васька и Павел были неразлучны, вот только ни человек, ни конь не знали, что роковая пуля, предназначенная красавцу-рысаку, уже заправлена в снаряженную ленту немецкого МГ, и что жить Ваське осталось совсем недолго…
Двести восемьдесят шестая стрелковая дивизия, в состав которой входил артполк, высадилась в районе станции Назия и шла в сторону Мги, навстречу немецкому танковому клину, стальным зубилом продвигавшемуся к Ладожскому озеру.
К вечеру батарея остановилась на полянке в небольшом лесочке. Полянка была вздыблена маленькой высоткой, с которой отлично просматривалась единственная дорога, бурой змеей уходившая к фронту. Кругом — бескрайний лес, по обочинам дороги — болото.