Они выстояли — в этот день Зверь не продвинулся на восток ни на шаг.
Бои шли одиннадцать дней. Села Огрызково, Бобраки и Новая Жизнь переходили из рук в руки, пока от них не остались только обгорелые бревна, сиротливо торчавшие среди курящихся дымом воронок. С обеих сторон била артиллерия, и волна за волной налетали немецкие самолеты, сбрасывавшие вперемежку с бомбами продырявленные железные бочки, издававшие при падении истошный вой.
События этих дней слились для Павла в пеструю ленту кинохроники, из которой в память врезались лишь отдельные яркие кадры, словно выхваченные ножницами.
Он помнил, как они разнесли немецкую полевую кухню — в сорок втором немцы еще воевали по расписанию, педантично делая перерыв на обед. Вот в один из таких перерывов батарея лейтенанта Дементьева и накрыла полевую кухню, укрывшуюся в лощине, отследив ее по цепочкам солдат с котелками. Шрапнельный десерт пришелся немцам явно не по вкусу — они шустро побежали из оврага, живо напомнив Павлу ошалевших клопов, которых они с матерью травили однажды в своей ленинградской коммуналке.
Он помнил, как они подавили немецкую батарею, замаскировавшуюся за домами полуразрушенной деревеньки. Дементьев засек ее в стереотрубу по голубоватым дымным кольцам, взлетавшим над стволами укрытых оружий, и щедро нашпиговал цель фугасными снарядами. Потек черный дым, полыхнуло желтое пламя, а затем из-за домов вынеслись кони, запряженные в артиллерийский передок. Следующий снаряд угодил прямо в упряжку, гулко громыхнуло, и высоко в небо взлетела лошадиная нога, дергавшаяся и сгибавшаяся в коленном суставе, словно оторванная ножка кузнечика или лапка паучка-косиножки.
И он помнил, как сосредоточенно работали его солдаты: именно работали — так, как они привыкли работать в поле или в заводском цеху. Они делали свою воинскую работу когда молча, когда с матерком или солеными шутками, но без напыщенных лишних слов, кидая в казенники унитары словно дрова в печь, в которой горело пламя войны. И умирали они тоже молча, оседая на землю и пачкая станины орудий кровью из вен, рассеченных осколками чужого железа.
А на двенадцатый день выяснилось, что бригада дерется в полуокружении: корпус Катукова и соседний 16-й танковый корпус генерала Павелкина понесли во встречных боях большие потери и под нажимом противника отходили на восток. И первая мотострелковая бригада была оставлена прикрывать отход с приказом продержаться хотя бы сутки — то есть брошена на съедение, чтобы дать танкистам возможность отойти и отдышаться.
Под вечер батарея Дементьева осталась без пехотного прикрытия, и теперь уже молодому командиру, которому не исполнилось еще и двадцати одного, самому пришлось применить на практике жестокое арифметическое правило войны: потерять целое хуже, чем часть целого.
— Приказываю: орудиям один, два, три немедленно сняться и занять позицию южнее Жерновки. Командиру четвертого орудия сержанту Пампейну и наводчику Богатыреву — оставаться на месте и прикрыть отход батареи!
— Есть!
— Продержитесь полчаса, ребята, — добавил Павел, глядя на черные от копоти и грязи лица батарейцев, — и тоже отходите. Мы будем вас ждать на новой огневой позиции — там, за деревней.
— Есть, командир, — ответил сержант. — Сделаем…
Днем прошел дождь, глинистые бока увалов и дорога раскисли. Машины с пушками на прицепе шли медленно — от увязания их спасали только цепи на колесах. Проскочив Жерновку и установив орудия, Дементьев глянул на часы: прошло уже пятьдесят минут, а четвертое орудие так и не показывалось. Следуя суровой логике войны, комбат мог бы уже спокойно списать эту пушку в безвозвратные потери — за холмами гремело, — но он почему-то не смог так поступить. Вместо этого лейтенант, передав командование батареей своему заместителю, посадил в «ЗИС-5» десяток бойцов и отправился обратно — туда, где остались его бойцы.
На полдороге на них коршуном свалился «мессер». К счастью, летчик промахнулся — пропахал огнем обочину, свечой взмыл вверх и исчез в небе. А через пару километров они увидели машину, по оси застрявшую в луже, и отцепленную от нее и приведенную в боевое положение пушку — ту самую, четвертую. Возле орудия стоял наводчик Богатырев с двумя противотанковыми гранатами в руках, а весь остальной расчет, матерясь и меся сапогами грязь, тщетно пытался вытащить свою безнадежно увязнувшую пушку.
— Цепляйте орудие к тягачу! — крикнул Павел солдатам, а сам, оглядевшись, побежал к невысокому холму-кургану, возвышавшемуся метрах в ста от дороги. Немцы были где-то рядом, он это чувствовал, и появись они в пределах прямой видимости, его артиллеристов они прихлопнут играючи.
Вершину кургана сабельным шрамом рассекал глубокий окоп; вокруг валялись каски, противогазы, винтовки. А в окопе лежали трупы наших солдат, которых при отступлении не успели похоронить, — в воздухе плыл приторный запах разлагающейся человеческой плоти. В глаза Дементьеву бросился крест, выложенный из стреляных гильз, вдавленных в мягкую земляную стенку окопа. «Бог спас» — припомнились лейтенанту слова ездового Тимофеева. «Наверно, кто-то из них, — подумал Дементьев, глядя на лица солдат — на черепа, обтянутые мертвой почерневшей кожей, — выложил этот крест, почуяв смертный час, и шептал молитвы костенеющими губами. Тоже надеялся, что бог его спасет — да, видно, не спас… Хотя, может быть, он и выжил — ранен был и вывезен в тыл, или отошел со своими. Но я об этом никогда не узнаю…».
С трудом оторвавшись от зрелища открытой братской могилы, Павел посмотрел в степь и вздрогнул: на высотку шли немецкие танки — до них было километра два, не больше, — за ними маячили автоматчики.
До своих машин Павел добежал с рекордной скоростью. Второй «ЗИС» уже выволок из грязи застрявшую машину, и расчет уже прицепил к ней многострадальное орудие.
— Гони! — заорал Дементьев, вскакивая на подножку. — Жми давай!
Лейтенант уже слышал рычание танковых моторов, и холодили спину чужие глаза, глядящие через прицел.
— Танки за холмом! Погоняй свои лошадиные силы, пока из нас тут мелкий винегрет не сделали!
«Как там говорил Суворов? Глазомер, быстрота, натиск и… нахальство».
Из-под колес летели фонтаны грязи, веером ложась по обочинам. Павел оглянулся — второй грузовик несся следом, подпрыгивая на ухабах, и прицепленное к нему орудие при этом всякий раз кивало стволом, словно одобряя — мол, правильно, не дрейфь, проскочим.
Петляя по лощинам, обе машины проскочили под самым носом у выползавших на дорогу немецких танков. Бог не выдал, свинья не съела — несколько снарядов, выпущенных вдогонку «ЗИСам», разорвались далеко позади.
— А ты человек, командир, — негромко сказал Богатырев, стирая пилоткой ошметки грязи, испятнавшие его лицо, — не бросил нас. Я уже думал — придется подрываться…
В начале войны в Красной Армии не было штрафных батальонов — они появились позже, в сорок втором, после выхода знаменитого приказа «номер 227». А до того солдат и офицеров, осужденных военным трибуналом за различные проступки и преступления и не приговоренных к расстрелу, просто направляли в обычные воинские части «под надзор» и «для искупления вины», причем офицеров, как правило, разжаловали до рядовых. Именно из таких людей и был составлен расчет четвертого орудия второй батареи — расчет, который в дивизионе называли «бандитским».
В этом расчете собрались разные люди с разными судьбами. Наводчик Богатырев, сухощавый мужчина лет тридцати пяти, прибыл сюда в черной куртке танкиста со следами сорванных трех «кубарей» — знаков различия политрука. На вопрос Павла — как, мол, дошел ты до жизни такой? — он поначалу ответил «долгая история, командир», но потом рассказал. Богатырев служил в танковой дивизии комиссаром батальона и встретил войну 22 июня сорок первого года на западной границе. Дивизия отступала, неся огромные потери, и когда от нее остались рожки да ножки, дивизию расформировали. Уцелевших солдат и сержантов раскидали по другим частям, а офицеров направили в резерв в город Горький, где они ждали отправки на фронт. Ждали неделю, две недели, месяц — тишина. Денег поднакопилось, и Богатырев с приятелем — разумеется, тайком от начальства, — махнули в Москву кутнуть. Кутнули они славно, но тем временем нежданно-негаданно стряслась проверка. Отсутствие доблестных гусар в части было немедленно обнаружено, и по возвращении в Горький оба попали под трибунал. Не мудрствуя лукаво, трибунал влепил каждому по десять лет тюрьмы — по году за каждый день гулянки — с заменой отсидки «искуплением вины на фронте».