Вид у беженцев жалкий, нелепо одетые, грязные, с ворохом узлов, котомок, они забираются в наши машины. Рассаживаются прямо на полу, на досках. Как они умудряются там сидеть для меня загадка. Даже на гораздо более удобной боковой лавке отбиваешь себе за время дороги всю задницу. Но они сидят, им деваться некуда. Все вперемешку: угрюмые мужчины, причитающие молодухи, сурово молчащие старые матроны с пробивающимися над верхней губой усами, почти такими же густыми, как у мужчин, настороженно будто пойманные зверьки зыркающие во все стороны быстрыми перепуганными глазенками дети. Мне уже даже не жалко их, как-то притупилась первоначальная острота чувств. Теперь постигшие их несчастия, их страдания для меня просто работа, нудная, скучная, та, которую хочется сделать как можно быстрее. Мы научились отгораживаться от них, смотреть, как на неодушевленные предметы, не впускать в свое сердце их горе, иначе не хватит никаких душевных сил. Всех все равно не пожалеешь! Еще когда мы только грузились в машины, собираясь на выезд, я уже знал, что сегодня опять будут беженцы, сожженные дома и очередные трупы, что мы опять не успеем и вся наша помощь этому селу сведется к простой эвакуации пострадавших. И нечего тут лишний раз рефлексировать…
Теперь сидя у заднего борта «Урала» я могу окинуть их одним быстрым взглядом, не задерживаясь на лицах, стараясь не встречаться взглядами. Могу даже пересчитать по головам, если возникнет такое желание. Они сидят спокойно, стараются без крайней нужды не разговаривать и не шевелиться. Не привлекать к себе наше внимание. Какой прием ждет их в Цхинвале? Конечно, здесь к кровному родству совсем другое отношение, не такое, как в центральной России, но все равно, вряд ли кого-нибудь обрадует нежданное прибытие в дом целой толпы дальних родственников, намеренных обосноваться у тебя на неопределенно долгий срок. Моих родителей, например, точно бы не обрадовало. Я даже смутно припоминаю какой-то давний эпизод из детства с явлением отцовской родни откуда-то с периферии. Шумные, румяные тетушки и с ними донельзя вредная и противная девчонка моего возраста — двоюродная сестра. Веселая компания прибыла всего на какую-то неделю, дабы посмотреть своими глазами столичные чудеса. Гостиница оказалось для них слишком дорогим удовольствием, да и к чему она, если в городе живут родственники? Наверное всем было бы лучше, если бы они все-таки решили денег не экономить. Как-то очень ярко вспомнились чопорно поджатые губы матери, презрительное холодное недоумение во взгляде отца… Короче не слишком-то ко двору пришлась провинциальная родня в семье московских искусствоведов. Больше они у нас никогда не останавливались. Как впрочем и все другие родственники о существовании которых я лишь смутно подозревал, никогда не видя их самих в лицо. Вот такая вот история. Так это были гости приехавшие на неделю. А тут… Да, вряд ли этих людей ждет восторженный прием.
Я принялся их рассматривать исподтишка, с каким-то нездоровым болезненным любопытством гадая, как сложатся дальше их судьбы. Естественно в первую очередь мое внимание привлекла молодая осетинка, прижимавшая к груди девочку лет трех-четырех с широко распахнутыми испуганными глазами. Ребенок сидел на коленях у матери абсолютно неподвижно, словно боясь шевельнутся. А женщина что-то нашептывала девочке на ухо, ласково покачивая ее хрупкой тельце в такт движению машины. Она сама была еще совсем девчонка по нашим меркам, вряд ли ей было даже двадцать лет, а вот поди же ты, уже мать и жена. Они тут очень рано выходят замуж, двадцати пятилетняя невеста будет уже считаться перезрелой старой девой. Интересно, а ее муж платил за нее калым? Говорят в селах этот обычай до сих пор существует, и носит вовсе не формальный характер. Кто-то из парней рассказывал, что за хорошую невесту жених должен заплатить сумму равную цене нового легкового автомобиля. Деньги для нас просто фантастические. Потому обычно у них мужья намного старше жен. Вот и у этой тоже.
Я с неудовольствием оглядел сурового вида горца с недельной щетиной на лице, на плечо которого опиралась привлекшая мое внимание девушка. Тот сидел прямой, как палка и тупо смотрел прямо перед собой, ни на жену, ни на дочь он не обращал никакого внимания, просто сидел и смотрел в задний борт остановившимся взглядом. «Ему, наверное, лет сорок, не меньше», — неприязненно подумал я, представляя, как он дотрагивается до обнаженного тела своей юной жены, как властно подминает ее под себя, как входит в нее покорно разводящую ноги… Меня даже передернуло, а где-то внизу живота сладко заныло, нестерпимо захотелось прикоснуться к сидящей совсем рядом, стоит только руку протянуть, девушке. Даже рука уже сама собой потянулась было, поправить выбившуюся из под темного платка на ее голове непокорную прядку волос. Нет, нельзя! Я резко отдергиваю дрожащие от вожделения пальцы. Здесь подобных вольностей, что вполне сошли бы с рук где-нибудь в российской глубинке допускать нельзя категорически, здесь особые понятия о мужской и женской чести и за подобное прикосновение можно очень дорого заплатить и при этом вовсе не будут иметь значения ни мой автомат, ни орава вооруженных сослуживцев вокруг. Этот насупленный похожий на угрюмого пса-волкодава мужик просто перегрызет мне горло, вон как зыркнул исподлобья, а девчонка, как пить дать, примется ему в этом активно помогать, несмотря на то, что я вроде как сейчас их защитник и спаситель.
Я старательно прячу глаза, делаю вид, что страшно заинтересован чем-то замеченным на горном склоне, даже прищуриваюсь будто что-то никак не могу рассмотреть. Нет, ребята, вам все только показалось, вы мне вовсе даже не интересны… Нет, что вы, ни в коем разе… Как раз и посмотреть есть на что. Мы въезжаем в грузинское село. Эредви, так кажется оно правильно называется на их певучем мелодичном языке. Село по здешним меркам довольно большое, здесь компактно проживает больше тысячи грузин. Говорят раньше жили бок о бок с ними и осетины. Совсем недавно, еще несколько лет назад. Теперь больше не живут и вряд ли уже когда-нибудь будут жить. «Уралы» стараются лишний раз не снижать скорости, здесь нас не слишком-то жалуют, то и дело ловлю на себе неприязненные, а порой и откровенно угрожающие взгляды редких прохожих. Такое впечатление, что они знают, куда и зачем мы ездили и кого сейчас везем по их главной улице. Хотя откуда бы им знать? Беженцы предусмотрительно пригибают головы, стараются вести себя тише воды, ниже травы, лишь бы их не заметили. Наконец мимо мелькают крайние дома, бросается напоследок в глаза какая-то вывеска с непонятной грузинской лозой выписанными буквами. Вот пожалуйста, полюбуйтесь. Даже писать по-русски мы уже не желаем!
Едва миновали грузинское село беженцы оживляются, начинают шумно переговариваться, жестикулировать руками, сидящие ближе к бортам яростно плюют на дорогу, шипя проклятия. Стараясь придать голосу нужную строгость кричу им чтобы заткнулись. Вроде действует, шум постепенно стихает. Сидящая слева от меня в середине кузова сморщенная старуха лезет в свою котомку и долго там копается. «Наверное косметичку ищет, карга старая! Решила макияж подправить», — решаю я про себя, и от этой мысли меня разбирает неуместный на грани истерики смех. Нет, не косметичку… Мелко дрожащие морщинистые руки, больше похожие на высохшие лапки какой-то диковиной птицы, чем на нормальные человеческие конечности извлекают из котомки сложенный пополам пирог. Я уже видел такие, местные их довольно часто пекут, один из элементов национальной кухни. Пепс даже как-то говорил, как они правильно называются. Дайте-ка сообразить… Картофджины? Или еще как-то в этом роде… Короче язык сломаешь пока выговоришь. Причем так называются те, которые с картошкой. А бывают еще с медом и сыром, те зовутся по-другому. Однако ничего себе, бабуся, спокойная, как танк, вот перекусить решила…