Наверху у ополченцев был еще пулемет. Мощный, распяленный на сошках ПК, смотревшийся тяжело и увесисто, надежно как-то, основательно. Вот собственно и все вооружение перекрывающего дорогу на Цхинвал поста. А ведь до города тут рукой подать, пяток километров, не больше. Расстояние прямого броска, и такой несерьезный заслон. Да если начнется настоящая заваруха, этих ополченцев сомнут за десять минут, причем никто из них живым не уйдет. Смертники, всплыло в голове правильное слово. Да, точно. И самое страшное, что они и сами это понимают. Бодрятся, смеются, но в душе каждого сжавшейся до поры до времени пружиной нарастает страх. Страх того, что прорыв случится сегодня, именно в их смену, что они погибнут первыми. Ведь единственная их задача вовремя сообщить в город, чтобы там успели поднять по тревоге настоящих, готовых к отпору бойцов. Просто сообщить и задержать грызунов сколько смогут. И все… Ни помощи, ни подхода подкреплений просто не предусмотрено. Слишком близко они от первых городских кварталов, гораздо более удобных для обороны, так что нет смысла цепляться, за эту высотку. Она нужна только для того, чтобы дать время тем, кто будет держать город, занять определенные и заранее подготовленные места.
В том, что прорыв рано или поздно случится, никто из ополченцев не сомневается. С их позиций очень хорошо видно лежащее всего в километре отсюда грузинское село. Там уже чужая земля, чужая территория, вроде бы такие же невысокие горы, та же шумящая на порогах река, вот только где-то посередине между тем холмом на котором врылись в неподатливую каменистую почву ополченцы и другим с плоской, будто срезанной ножом вершиной, когда-то уверенно провели по карте красную черту, навеки разделившую два народа. Этой черты не увидеть на местности, здесь нет контрольно-следовых полос и полосатых столбов с гербами, но от этого красная нить только глубже врезается в души живущих по разные ее стороны, бороздя их непреодолимым водоразделом.
По ночам, когда утихают привычные дневные звуки, и еще безмолвствует грузинская артиллерия, ополченцы часто слышат в низине, там где раскинулось подмигивающее огоньками окон село, басовитое рычание мощных танковых моторов. С каждой ночью оно все слышнее и слышнее, значит танков становится больше. Для борьбы с ними у ополченцев есть только ящик старых кумулятивных гранат РКГ, найденных на одном из брошенных армейских складов. На маркировке хорошо виден год выпуска — 1973, год моего рождения. Ровесники, надо же… Еще есть зеленый цилиндр «мухи», РПГ-18, прямо на нем нарисована последовательность действий, которые необходимо проделать для пуска. Из ополченцев никто ни разу не стрелял из такого гранатомета, но они наизусть заучили все, что нарисовано на картинках и уверены, что если понадобится, любой из них сможет правильно произвести выстрел. Вот только поможет ли это против современных оснащенных динамической защитой и активной броней танков?
Сейчас они веселятся, говорят на перебой, стараясь перекричать друг друга, шумно прихлебывают из кружек остывший чай, давятся пирогами и все равно пытаются что-то рассказывать с набитым ртом. Они очень рады нам, внесшим своим прибытием хоть какое-то разнообразие в скучное постылое дежурство. Только в глубине их глаз все равно прячется явно видная тоскливая обреченность, стылое знание того, что скоро они все умрут. Меня аж передергивает, когда я вижу это, вдоль позвоночника пробегает стайка холодных мурашек. Я только сейчас осознаю, что говорю с живыми мертвецами. Сколько им осталось еще этой тянущейся от дежурства к дежурству псевдожизни? Неделя? Месяц? Год? Когда, в чью смену случится давно ожидаемый прорыв? Да и так ли это важно? Даже если они не погибнут здесь на безнадежном, заранее обреченном посту, долго ли еще им удастся прожить? До первого удара штурмовой авиации? До первой танковой атаки? До того момента, когда грузинская пехота пойдет зачищать в развалинах тех, кто не погиб под первым огневым валом? И это в любом случае будет, мы все понимаем это. Мы с Фимой нащелкаем здесь удачных кадров, отснимем достаточный для продажи материал и уедем обратно в далекую благополучную Москву. А они весело гомонящие сейчас с нами за одним столом останутся здесь в ожидании прорыва, который рано или поздно произойдет. Они останутся в памяти Фиминого компьютера, улыбающиеся, жизнерадостные, с детской непосредственностью бахвалящиеся перед камерой своими бесполезными автоматами. Одним щелчком мыши их можно будет извлечь из небытия, вывести на экран, распечатать, подредактировать размер фотографии и цвета. Вот только их самих к тому времени уже не будет среди живых, они будут разорваны на куски артиллерийскими снарядами, раздавлены тяжелыми траками танковых гусениц, расстреляны в упор из штурмовых винтовок… Их просто не будет уже в этом мире… А на фотографиях в чужом компьютере, в папке с бездушным названием «архив», они будут продолжать улыбаться, застывшими навечно, приклеенными к лицам улыбками…
Неожиданно мне стало плохо, я больше не мог находиться за этим столом, не мог смотреть на этих мальчишек, слушать их шутки и похвальбы. Нашарив в кармане сигаретную пачку, я кое-как протиснулся к выходу. Замер, прислонившись к стенке траншеи и непослушными пальцами зачиркал спичкой о коробок. Тонкие деревянные палочки ломались одна за другой в ходуном ходящих руках. Черт, давно надо было купить новую зажигалку вместо так не ко времени закончившейся еще во Владикавказе! Очередная спичка хрустнула, насмешливо выгнув в мою сторону покрытую коричневой серой головку. Три раза, черт!
— Прикуривайте.
Ровный огонек зажигалки появился прямо перед лицом, и я поспешно клюнул в него кончиком сигареты. Втянул в легкие первую, самую вкусную затяжку, помедлил, давая дыму проникнуть во все закоулки организма, и лишь потом выдохнул его серым облачком на свободу. Теперь можно было и поблагодарить нежданного помощника.
— Спасибо, — я покосился на благодетеля.
— Не за что, — неспешно кивнул головой Аршак, тоже закуривая.
— Вот решил с Вами за компанию подышать никотином, — затянувшись продолжал он. — Без меня ребятки раскованнее себя чувствуют, сейчас нарассказывают вашему товарищу такого, что только записывать успевай.
Он добродушно усмехнулся в бороду, выпуская сигаретный дым вверх тонкой невесомой струйкой.
— Любите вы своих подчиненных, — заметил я поудобнее пристраиваясь у стенки траншеи и бездумно следя за полетом в небесной синеве одинокого белого облачка.
— А как же, — без улыбки согласился Аршак. — Они же все мои ученики. Я их еще совсем мелкими сорванцами помню. Как же их не любить, когда считай сам их всех вырастил. Сколько труда вложил, чтобы они хорошими людьми стали, правильными. Они мне почитай как родные сыновья теперь.
— Так вы что, учитель? — я посмотрел на него с удивлением.
Не вязались в моем представлении как-то должность командира передового поста, автомат с перетянутыми изолентой сдвоенными магазинами и сугубо мирная профессия школьного учителя.
— Учитель, точнее завуч уже, в пятой школе…
— А как же… — я не нашел подходящих слов и просто обвел рукой окопы, вход в блиндаж, торчащий в стороне пулемет и напряженно вглядывающегося в грузинский холм пулеметчика.
Он меня понял, пожал неопределенно и будто бы чуть виновато плечами, пожевал губами, подыскивая правильный ответ, а потом просто сказал:
— Они же все мои ученики. Это я учил их любить и защищать свою Родину. Я рассказывал им об истории нашей страны, о великих героях и славных подвигах предков… Было бы не правильно если бы они теперь пошли защищать свой народ, а я прятался бы за их спинами.
Чуть помолчав он решительно качнул головой, повторив снова:
— Нет, совсем не правильно. К тому же сейчас все равно лето, у школьников каникулы, работы не много. Да и дежурю я здесь не каждый день.
— Но вы хоть понимаете, что если действительно начнется, вы ничего не сможете сделать? Вы не сможете остановить танки! Вас просто накроют минометами и все, понимаете?! — я почти кричал это глядя в его спокойное расслабленное лицо.