— Иди и возьми что-нибудь еще поесть.
Он передает мне тарелку, доверху нагруженную тортильями. Думаю, возможно, в них впитается немного алкоголя.
— Итак, откуда ты знаешь Бекки? — он тянется через стол за сыром, кладя его между мной и Эммой.
Я беру тортилью и намазываю ее сметаной:
— Чувствую, что должна выдумать что-нибудь такое, чтобы мои слова не звучали так трагично, как это будет.
Алекс приподнимает бровь. У него действительно очень приятное лицо. Эмма встает, идет и бросает кучу льда и всякой всячины в блендер, крича:
— Извините, — когда включает его, заглушая мои слова, когда я собираюсь начать говорить.
Эмма наливает розовую кашицу в наши бокалы, и Алекс пробует ее, скривившись:
— Черт возьми, это как ракетное топливо. Следующий приготовлю я, или мы все сляжем с алкогольным отравлением.
— Мы познакомились в универе, — говорю я, начиная с самого сначала. — Я рыдала в туалете, потому что только что бросила парня ради другого, который тут же изменил мне неделю спустя.
Эмма смеется, но беззлобно:
— О Боже, все мы переживали подобное, — она ковыряет несколько ломтиков красного перца, пока я складываю тортилью с курицей и сыром и добавляю еще сметаны, просто для пущей убедительности. Я сворачиваю ее и понимаю, что нет такого способа съесть его, при котором половина не упала бы мне на майку, а другая половина не растеклась бы по подбородку, так что в итоге я как бы подвешиваю его в воздухе.
— Так что, я пригласила ее куда-нибудь, купила ей три порции водки с лаймом и сказала, что секрет в том, чтобы пойти и похоронить его призрак, — вмешивается Бекки. Я даже не заметила, как она вернулась.
— Лучший способ забыть кого-то — это оказаться под кем-то другим? — говорит Эмма, делая глоток. Она одна из тех людей, которым удается постоянно излучать хладнокровие. Если бы я сказала это, то сильно покраснела бы и, вероятно, вдобавок перепутала бы слова.
— Думаю, да, — говорю я. — Хотела бы я запоминать такие фразочки. Я никогда не придумываю, что бы такое ответить, пока несколько часов спустя, лежа в постели, не переживаю весь разговор заново.
— Боже, я тоже, — Алекс смотрит на меня и изображает что-то вроде перевернутой улыбки, и в уголках его глаз появляются небольшие морщинки, когда он смотрит прямо на меня. На секунду я чувствую, что мы в одной команде. Это приятно. Он поднимает бутылку текилы и машет ею в направлении Эммы. — Ох, давай, — говорит он. — Отбросим осторожность. Не хочешь приготовить еще что-то, что ты только что делала?
Я чувствую, что мир начинает мягко раскачиваться или, может быть, так оно и есть. Но я как раз в том состоянии счастливого опьянение, когда чувствую, что границы немного размыты, и не чувствую себя такой застенчивой, как обычно.
Еще полбутылки текилы спустя, и нам удалось уговорить Бекки включить что-то помимо рождественской музыки. Мы все сидим за столом, уставленным пустыми тарелками. Окно даже не открыто, но мы слышим, как мимо проходит компания подростков, распевающих рождественские гимны и громко смеющихся. Я встаю и смотрю на улицу, поражаясь мысли о том, что снаружи живут восемь миллионов человек, и все они живут лондонской жизнью, и всего через пару недель я стану одной из них. Это всего лишь обычная улица, но мне кажется, что она полна волшебства и обещаний.
Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на своих новых соседей по дому. Эмма снова разговаривает по телефону, рассеянно накручивая прядь волос на палец. Замечаю, что у нее длинные красные ногти с маникюром.
Алекс смотрит на меня и улыбается:
— Как думаешь, сможешь долго прожить с нами? — он начинает складывать тарелки.
— Нет, — твердо говорит Бекки, хлопая его по руке. — Я сделаю это утром. Это вечер для того, чтобы получше узнать друг друга. Когда мы все соберемся и устроимся, мы сможем разобраться с распорядком дня на кухне и со всеми этими скучными вещами, но сегодня у нас «Маргарита». Ночь только начинается. Давайте поиграем в игру с именами.
— О боже мой, — я закатываю глаза, глядя на нее. В каждом вечере есть момент, когда она настаивает, чтобы мы это сделали. Прежде чем кто-либо еще осознает, что происходит, она достает пачку стикеров и раздает их. — Каждый должен написать имя кого-нибудь известного и наклеить его на лоб человека слева от себя.
— И подумать только, что Роб пропускает, — говорит Алекс, прижимая записку к моему лбу. — Хочешь еще выпить?
У меня уже отчетливо кружится голова, но я киваю. Это моя новая лондонская жизнь. Я могу пить текилу и есть авокадо на тосте и быть спокойной. Что ж, круто. Круче, чем я жила дома. Не то чтобы дома было что-то плохое, конечно. Я проглатываю небольшой комок грусти, который подкрадывается ко мне из ниоткуда — просто при мысли о том, что бабушка Бет осталась там, а я проделала весь этот путь сюда. Она уже потеряла дедушку, а теперь я тоже ухожу.