Длинный с погончиками давно проснулся, и Арсений в какое-то мгновение ловит его пристальный, бронзовый взгляд, — кэк жывие! — а коротышка давит на ключик: вертит стартер, пытается запустить двигатель. Колеса, колеса коли! орет Арсений. Уйдут! И тут же шипят один, другой, третий фонтанчики воздуха. «Волга» оседает, и как раз в это мгновение мотор заводится. В коротышке читается решимость двигаться, несмотря на неприятности с резиной, несмотря на стоящих у капота людей: вперед, по ним, если не расступятся! — и его следует остановить. Камень! кричит взобравшийся на капот Арсений. Что-нибудь тяжелое! Не глядя, протягивает руку назад, в сторону, и ощущает в ладони холодную массу металла: кто-то услужливо подал монтировку. Что любопытно: прочая толпа, отметившаяся, не принимает пока ничью сторону, как стала кругом, так и стоит и даже реплик, кажется, не подает: затаила дыхание, ждет, кто победит.
Арсений в упоении разрушения опускает монтировку на лобовое стекло, но поза неудобна, размах маленький, стекло на поддается. Арсений ударяет еще, еще, еще раз, а коротышка тем временем трогает машину с места — но вот стекло хрястнуло и осыпалось мелким дождем осколков. Рука с монтировкою, не встречая привычной преграды, привычного сопротивления, проваливается внутрь салона и в то же мгновение чувствует на себе, на запястье своем, бронзовые клещи чьих-то пальцев, и уже нету сил держать монтировку, она выпадает, и вдруг чужой, в черном рукаве рукою поднятая с замахом, оказывается в каком-то десятке сантиметров от Арсениева лица. И сантиметры эти резко, по логарифмической кривой, сокращаются, пока не сходят на нет.
И Арсений останавливается в нелегком раздумий над Арсением, что лежит в кустах, на берету канала, беспамятный от удара железяки, которую сам же первый и поднял. Арсений-автор понимает, что наступил наиболее удобный момент, чтобы взять да перерезать нить жизни Арсения-героя, удобный и гуманный, ибо смерть случится в бессознательном состоянии. Когда-то, давным-давно, еще находясь с Арсением-героем в одном лице, Арсений-автор составлял план своего романа, и по плану Арсений-герой должен был прийти в себя, но с тех пор он сумел наделать столько непредсказуемых загодя пакостей, проявить себя с таких гадких сторон, что Арсения-автора одолевают сомнения: не одна ли, мол, гибель сможет — хоть отчасти! — примирить читателей с Арсением-героем? Все же к мертвым, особенно когда сами каким-нибудь боком принимали участие в убийстве, мы относимся с большим снисхождением, нежели к живым.
Но имеет ли Арсений право, пусть даже из самых добрых побуждений, лишать Арсения возможности написать его «ДТП»? Ах, Арсений-автор понимает, конечно, что, сколь бы талантливым, сколь бы пронзительным, сколь бы сочащимся кровью ни получился роман, мало найдется читателей, способных оправдать зло и горечь, которые посеял вокруг себя литератор, проживая жизнь, ведущую к произведению, но, коль уж зло и горечь все равно посеяны, пусть взамен останется хоть книга!
И Арсений осторожно, на цыпочках, отходит от Арсения в надежде на жизненные силы последнего.
Уже не первый год стоял Арсений, сгорбленный, под аркою «Площади Революции», занимая место братишки с «Авроры», и бронзовый наган, за ствол которого считал своим долгом ухватиться каждый проходящий мимо пацан, налил правую руку невыносимой тяжестью, а тесная бескозырка ломила голову, словно пыточный обруч. Арсений давно потерял надежду на смену и как-то даже отупел, закостенел в собственном страдании, как вдруг яркий огненный луч прорезал подземелье, и Арсений понял, что пришло время освобождения. Он попробовал пошевелиться, но затекшее тело отдалось нестерпимою болью, благодаря которой Арсений и очнулся окончательно, приоткрыл глаз и вторично шевельнулся, чтобы увести зрачок из-под слепящего света. И снова движение мгновенно отдалось во всем теле, замерзшем и избитом. Ах, вон оно в чем дело! солнце, ползая по кустам, отыскало щелочку, сквозь которую сумело-таки упасть на Арсениево веко, и, отфильтрованное кожей и кровью сосудов, красно-багровое, достало сетчатку и преобразилось в сознании в сигнал к освобождению.