Кордон таможенников — тех, казалось, самых вынюхивающих, выспрашивающих мальчиков — навсегда разлучил Лику с Феликсом, и только возвращаясь из Шереметьева с дочкою на руках в мягком «Икарусе», Лика среди других выбрала и до боли в глазах, пока тот бесследно не расплавился в ослепительном, абсолютно, как учит школьная физика, черном диске солнца, проводила крестик самолета — выбрала и проводила потому, что именно на него указала Олечка и пролепетала: это папа.
В последний раз взвился под колосники занавес трагедии, и на огромной заснеженной сцене, меж серых кулис блочных домов, открыл одинокую, пошатывающуюся фигурку с беззащитным букетиком подмерзающих роз в протянутом вперед кулачке. Как ни щемило сердце от безысходности этой картины, вкус не мог не отметить, что она все-таки предпочтительнее любой из сотни предыдущих, ибо, сколько последние месяцы ни нажимал невидимый Механик на рычаг, какими уголками ни представлял декорацию поворотного круга: продымленным ли, галдящим рестораном ВТО, заблеванным ли театральным общежитием, клопиною ли комнатенкою неразборчивого холостяка — завсегдатая вендиспансера, то непристойно буянящая, то глупо хихикающая, то сентиментально исповедующаяся или с выражением читающая стихи героиня жития являла зрелище, на которое предпочтительнее и не смотреть. Житие неумолимо катило к концу: последняя ниточка любви, связывавшая Лику с театром, — «Жаворонок» — была (сколько же можно!?) обрезана властной анонимной рукою, после чего отношения расторглись и формально, за явку на репетицию в нетрезвом виде, как гласил приказ, где, однако, умалчивалось, что репетировалась детская сказка и что Лике поручена в ней роль Зайчика, без слов, — единственная новая роль истекших шести лет; той же рукою была обрезана и последняя ниточка надежды: в полгода поседевший Психиатр, так что Оля, увидев его цветное фотоизображение на фоне собора св. Петра, расплакалась: это не мой папа! блистательно подтвердил все свои дипломы, работал в Нью-Йорке в собственной лаборатории и слал Лике, сопровождая их многочисленными газетными вырезками о русских любительских спектаклях и драматических студиях, бессмысленные вызовы: свитки бумаг с красными сургучными печатями на суровых нитках, — бессмысленные потому, что Лике, вконец запуганной бесконечными, с угрозами ей, а главное — Оле, подметными письмами, — намеренно корявые литеры, чудовищные грамматические ошибки (Мы тибя сука в дурдом засодим а дочьку тваю пришьем и т. п.) — и готовой уехать от них хоть к черту на рога, — категорически и навсегда в выездной визе отказали: припомнили; Оля, уже зная, чем кончается доставание из кухонного шкафчика бутылки, повисала на Ликиной руке и кричала в слезах: милая моя мамочка! Не надо! Не надо! Или налей мне тоже — давай пить вместе! но добивалась результата все реже: изобретательный бес алкоголизма подучивал Лику пить то в туалете, то в парадном, то в лифте, прокрадываться по ночам на кухню мимо чутко спящей дочери.
Известие о новогодней смерти подруги стало началом последнего запоя, достигшего к моменту отпевания апогея и приведшего Лику в просветленное состояние, в котором невозможно тепло и податливость разлагающихся губ не принять за зов оттуда, а многоголосие церковного хора — за пение Божьих Ангелов. С равнодушным удивлением обнаружив себя на тянущейся из преисподней бесконечной ступенчатой ленте эскалатора, Лика вышла на улицу и в синеющем морозном вечере увидела призрачный, уходящий вдаль ряд тепло светящихся изнутри прозрачных кубов. Актриса остановилась подле одного из них, не понимая, что это нехитрое приспособление: реечный деревянный каркас, обтянутый полиэтиленом, — давным-давно изобретено кавказцами со вполне прагматической целью: уберечь от мороза привезенные на продажу по случаю Рождества Христова цветы, что свечи, сияющие внутри, — не зрачки Ангелов, а примитивная отопительная система передвижной оранжерейки, — остановилась и долго стояла, и, наверное, только Бог и знал, что творилось в обретшей, наконец, свободу душе. Насмотревшись, Лика протянула руку за букетиком роз, и продавец, давно наблюдающий за странной наблюдательницею и уже попавший было под обаяние недвижного ее взгляда, чуть не позволил унести бесплатно маленькую частицу его товара, его коммерции; однако вовремя очнулся: дэвушка! А дэнги кто будэт платить? Деньги?.. Лика вынула из кармана пачку смятых бумажек — остаток выручки за присланные Феликсом в последней посылке нью-йоркские джинсы — и, с расчетливостью сумасшедшей отложив заветную пятерку, протянула грузину остальное. Пятерку так же без сдачи обменяла в ближайшем магазине на бутылку водки и пошла домой, неся перед собою, словно подарок Богу, беззащитный на все более крепчающем морозе букет.