Непременно следовало забрать с собою недопечатанную последнюю главу и черновик: оставлять их здесь слишком опасно. Но не вдвое ли опаснее собирать листки при Кретове? и Арсений пустился на небольшую хитрость: вас, я слышал, хотел видеть Ослов. Конечно, хитрость эта еще отольется Арсению, но покуда Кретов пулею вылетел из комнаты. Если этот, ну, предположим, майор, так бегает перед Ословым, в каком же чине последний? промелькнуло в голове у Арсения, когда он выходил из редакции. И как все-таки по-французски перец с солью?
Метрах в двадцати, на небольшой площадке, среди прочих автомобилей, стоял Арсениев новенький ?жигуленок?, цвет - кофе с молоком. Арсений открыл дверцу ключиком, запустил двигатель и принялся терпеливо ждать, пока тот достаточно прогреется. Когда стрелка термометра миновала красную зону, осторожно-осторожно двинулся с места: к машине, обремененной почти трехтысячным долгом, приходилось относиться с повышенным уважением. В идеале на ней не следовало ездить вообще. Буквально накануне получения Арсением очередной открытки автомобили сильно вздорожали, и Арсений вынужден был взять две с половиной тысячи у Ликиного мужа: больше не нашлось ни у кого. Тогда-то они впервые и познакомились.
У здания, где располагался отдел кадров, Арсений остановил автомобиль, запер его ключиком; машинально, однако, весьма внимательно осмотрел снаружи: вроде все в порядке: ни царапинок, ни вмятин, ни голубиного помета - и вошел в подъезд.
269.
Арестовывать Арсения придут в понедельник, рано утром, часов около восьми. Основная шобла останется делать обыск, а двое, усадив между собою в черную ?волгу?, повезут Арсения на Лубянку, в кабинет следователя Петрова. Тот, правда, предоставит Арсению все шансы выкрутиться из ситуации с минимальными потерями: спросит, кто является интеллектуальным автором ?ДТП? (Арсений даже не вдруг поймет, что последняя фигура означает: кто, дескать, подбил Арсения написать роман), выяснит, нет ли в Арсении потребности искренне покаяться в заблуждениях, и, только услышав от арестованного бескомпромиссные до комизма ответы, отправится за ордером на посадку, который, подписанный неким генералом армии (ого! подумает Арсений. В какую важную шишку удалось мне превратиться!), и предъявит нашему герою спустя два часа.
Далее потянутся дни, потом равные им недели и, наконец, равные неделям месяцы в Лефортовской тюрьме. Все окажется до разочарования неромантичным, даже в сторону каких бы то ни было ужасов, и, как ни удивительно, наиболее ощутимым лишением почувствуется лишение возможности писать (то есть писать можно будет сколько угодно, только все написанное отберут на еженедельном шмоне), даже более мелкое: лишение возможности поправить ?ДТП?, который, когда у Арсения окажется масса времени, чтобы вспомнить и проанализировать роман, в лихорадке оконченный и в спешке, ибо ускользала оказия, перекинутый за бугор, явит сотни небольших и десятки значительных изъянов. В один прекрасный момент заключения Арсений подумает, что, кажись ему книга совершенною, он, пожалуй, хоть и из одного любопытства, попробовал бы лагеря, теперь же, выходит, лагеря он покуда не заслужил и не обеспечил себе надлежащего психологического тыла, потому на очередной встрече со следователем поддастся-таки уговорам подписать раскаянье, чем и вознаградит прямо-таки ангельские кротость и терпение старшего лейтенанта КГБ Петрова. Арсений, разумеется, отдаст себе отчет, каковою будет реакция на отречение от собственной книги либеральной общественности, но тем интереснее покажется ему добиться признания написанному и следующим произведениям наперекор предубеждению против личности автора.
Окончив первый круг игр со следствием согласием подписать, Арсений вступит в следующий: по поводу того, что именно подписывать, и, так как обживется к тому времени в Лефортове настолько, что станет испытывать если не комфорт, то, во всяком случае, привычную рутинность существования, начнет бороться буквально за каждый пункт, за каждую строчку. Впрочем, почти во всем, что коснется его самого: его гипертрофированного самолюбия, его стремления к дешевой популярности, его неразборчивости в средствах, - Арсений проявит значительную покладистость, упоминания же фамилий знакомых, проживающих в тот момент на территории СССР, сумеет-таки избежать. Единственное, за что он в отношении себя продолжит бороться практически до последнего дня, - за начальные слова текста: ?НАХОДЯСЬ В СЛЕДСТВЕННОМ ИЗОЛЯТОРЕ КГБ СССР?... (следствию почему-то очень уж захочется, чтобы раскаянье посетило автора ?ДТП? при обстоятельствах непроясненных) - но, в конце концов, сдастся, и то-то будет комического изумления, когда, выйдя на волю, прочтет в местной газете редакционную шапку над своим Открытым, письмом: журналист А Ольховский, НАХОДЯСЬ В СЛЕДСТВЕННОМ ИЗОЛЯТОРЕ КГБ СССР...
Оказавшись на свободе, Арсений встретится с тотальною безработицей и долгою нищетою, с бойкотом со стороны большинства друзей и знакомых (в почтовом ящике обнаружится, например, Пэдикова открытка, покрытая чрезвычайно язвительными обличительными стихами), с, видимо, вечной невозможностью нормального общения с Ликою (Арсений застанет ее в сумасшедшем доме и услышит от доктора крайне плохой прогноз) и, наконец, с бедным своим автомобилем, цвет - кофе с молоком.
Автомобиль, едва не на год оставленный без присмотра, опираясь вместо украденных колес на стопки кирпичных половинок, явит зрелище жалкое: побитый, исцарапанный, ржавый, разворованный по мелочам! - и самая робкая мысль о возможности его восстановления, если при рождении не разлетится вдребезги о предчувствие миллиона едва ли преодолимых сложностей, наткнется на необходимость вложить сумму, значительно превосходящую первоначальную магазинную стоимость ?жигулей?.
270.
Итак, мало что доведя Арсения до финальной страницы его романа, еще и пророчески заглянув в недалекое будущее. Автор практически исчерпывает вопрос. Тут бы и поставить точку, отложить перо и отправиться по своим делам, порядком за последнее время запущенным, да где уж там! Автор ведь воспитан на лучших образцах русской гуманистической литературы и никак не может, чтобы не попытаться добавить от себя в конце чего-нибудь такого... эдакого... обнадеживающего и просветленного. Так Автора и подмывает отколоть номер в достоевском стиле, вплоть даже до земного поклона врагам и друзьям, возлюбленным и знакомым, тем, без кого не случилась бы книга, словом - прототипам, с которыми, кстати сказать, Автор находится в чрезвычайно запутанных отношениях, земного поклона и просьбы о прощении.
Автор готов замахнуться и еще выше: апеллировать уже к самому Господу (отношения с которым, надо заметить, запутаны куда более, чем с прототипами, и запущены куда сильнее, чем дела) - апеллировать с мольбою о прощении и его самого, и их всех, хотя бы за те страдания, что выпали им на долю в коммунистическом раю, а то и просто - в надежде на бесконечное Его милосердие.
Автору, наконец, очень хочется нафантазировать, как все они вместе, прощенные и принятые в Его лоно, сходятся у покосившейся райской калиточки и что-нибудь там такое друг другу говорят, ну, например... но тут воображение подсовывает гаерский плакатик: ЕСЛИ ВЫ ПОТЕРЯЛИСЬ В ЭТОЙ ЖИЗНИ, ВСТРЕЧАЙТЕСЬ В ЦЕНТРЕ РАЯ, У ФОНТАНА! и Автор...
...И Автор марает страницу за страницею, насаживает на сортирный гвоздик черновик за черновиком, но попытки написать что-нибудь соответствующее остаются бесплодными, ибо слова никак не желают складываться в стройный мажорный хорал, должный в конце концов разрешиться нехитрой и вполне дурацкой песенкою:
Мы встретились в Раю...
За нашу добродетель
Господь, забравши тело,
и душу взял мою...
Ну, и так далее...
1974 - 1979 (1986)