112.
Потом, в камере, Арсений порою перебирал в памяти текст романа, пытаясь отыскать в нем места, что стали основанием для обвинения автора в клевете на общественный строй целиком и на отдельные организации в частности, - и снова и снова останавливался на ?Страхе загрязнения?: вероятно, экспертов, дававших заключение о книге (кто они, эти таинственные эксперты? не иначе как тоже коллеги-литераторы, только положением повыше!), в отличие от Арсения, проблемы жанра занимали очень мало.
113. 19.13 - 19.17
Тут-то, собственно, все и должно было закрутиться: психиатр, буквально поехавший с катушек от той, дедушкиной фотографии, начинает следующий круг розысков: пристает к родителям, к родственникам, к знакомым и даже, под конец, к незнакомым, - и ему лавинообразно открывается банальная, в общем-то, истина: все, кто по возрасту те времена застали, вынужденно, а кто и с удовольствием, жили в них, участвовали, а вот (о следователе) - ходят на свободе, а вот (о дедушке) - ставятся в пример, а вот (о Нюсеньке, о Николае Евгеньевиче) - считаются порядочными, уважаемыми людьми!
Юный психиатр выбегает на Невский с проповедью. Ясная погода. Солнце шпарит вовсю. Героя обтекает нарядная, радостная толпа. Остановитесь! кричит мальчик. Здесь, рядом с вами, безбедно существуют избежавшие не только наказания - даже осуждения - палачи, уголовные, в сущности, преступники! А у жертв искорежена психика! А и те и другие скверно, опасно для общества воспитывают своих и чужих детей! Один-другой останавливаются на минутку: посмеяться над нелепым безумцем, остальным же некогда, они успевают только скосить взгляд в его сторону и потом выясняют у спутников: кто, мол? что? билеты лотерейные, что ли, продает? - и психиатр понимает, что вот они и есть, на Невском, палачи, подпалачники, малодушные жертвы, трусливые или холодные наблюдатели, они, их дети, внуки, несущие в себе врожденно те же бациллы или подхватившие их от соседей, - и потому, сколько ни кричи, все равно не докричишься; среди подобных людей нормальному человеку, каким считает себя сумасшедший герой, даже и не запачкаться, не заразиться невозможно, и он принимается чистить, скрести места, за которые - кто локтем, кто полою куртки - случайно задели прохожие. Мальчик сам заболевает страхом загрязнения, только объектом последнего становится не сравнительно невинный сифилис, а куда более тяжелая нравственная болезнь, которою, на его взгляд, поражено все общество.
Покаяние! снова принимается кричать мальчик. В этом единственный наш шанс! Расследование! Открытые суды! - и, арестованный, попадает для вполне отеческой беседы в кабинет Шефа рассказчика. Чем, какими словами удается раздражить мальчику хозяина кабинета до того, что тот отдает рассказчику известное распоряжение, Арсений придумать, кажется, не успел, но, дойди дело до этой сцены, что-нибудь, вероятно, из-под пера выскочило бы. Какие-нибудь трусливые уголовники из подворотни, скажем. Вот, приблизительно, так.
И что же в контексте романа с ним делать, со ?Страхом загрязнения?? Добивать? - Он, пожалуй, и сам на роман тянет. Бросить? Арсению показалось вдруг, что, допиши он сюжет до конца, оставшиеся части уже не вызовут той злобы, того раздражения у приятелей-литераторов, более: снищут похвалу, - и на душе стало чрезвычайно противно.
А к финалу непременно добавить эпизод: выполнивший задание рассказчик появляется в кабинете Шефа. Благодарю за службу! говорит Шеф, а рассказчик криво эдак улыбается и отвечает с вопросцем: служу Советскому Союзу, что ли?
Чему-чему служишь? услышал Арсений голос за спиною и обернулся: рядом стоял горбатый Яша, подошедший к башне с тою же целью, что и Арсений. Как, то есть, чему? подхватил Арсений мячик шутливого тона. Тому же, чему и ты. Тому же, чему все мы. Первому в мире соцреалистическому государству.
Глава одиннадцатая
ЛИТО
Я князь-Григорию и вам
Фельдфебеля в Волтеры дам,
Он в три шеренги вас построит,
А пикнете, так мигом успокоит.
А. Грибоедов
114. 19.18 - 19.19
Две с передними матового стекла стенками миниатюрные жестяные шахточки, прикрученные шурупами между дверей на уровне прорези взгляда, моделировали шахты большие, лифтовые, только внутри маленьких перемещались не кабины, а свет последовательно загоравшихся-гаснущих лампочек. Дорогу к поверхности стекла и дальше, за нее, преграждали свету картонные трафареты, не оставляя ему иных возможностей прорваться вовне, кроме как через узкие, то там, то здесь забранные для жесткости перемычками, щели, что, группируясь, представляли собою очертания обобщенных до предела арабских цифр: от единицы до единицы с шестеркою. Черная прямоугольная кнопка залипла от Арсениева нажатия и привела в действие световое пятно левой шахточки, и оно со своего максимума начало рывками падать вниз, порою (на цифрах девять и четыре) пропадая вовсе, что, надо полагать, объяснялось перегоревшими в соответствующих гнездах лампочками. Однако, поддавшись фантазии, будто между объектом и его моделью существует спровоцированная пустым подобием глубокая, истинная взаимная связь, метафизическое, что ли, сродство, можно было заворожиться идеей путешествия в кабине-символе, подавив Гамлетов страх неизвестности ради головокружительных возможностей испытать множество небывалых ощущений: преодоления, например, конечных, пусть относительно небольших, отрезков пространства за несущественные, почти не существующие отрезки времени, то есть упоения невероятной для макротел скоростью; мгновенной (впрочем, слово это не годилось, обозначая слишком глубокий временной вздох) остановки, опровергающей Ньютоновы законы инерции, ибо, действуй они, перегрузок не вынесла бы не то что плоть, но и металл с пластиком; наконец, самое заманчивое: выпадение в Небытие, в полное отсутствие, в икс-измерение, выпадение куда более глубокое, нежели банальная смерть, - зато обратимое, обещающее столь же мистическое, как исчезновение, возвращение назад (даже если бы возвращение потребовало такого инфернального вмешательства извне, как замена перегоревшей лампочки) - словом, ради счастья пренебречь всеми законами сохранения: материи, энергии, времени, наконец, - если этот последний существует вообще.
Правая же шахточка, соответствовавшая узкому, пассажирскому, двустворчатодверному лифту (в отличие от левого, грузового, трехстворчатодверого, хоть модели их и были технически тождественны и одноразмерны) демонстрировала начавшееся до нажатия кнопки и независимо от него движение вверх, движение еще более головокружительное, ибо зайчик исчезал на дольше и перемахивал, выждав положенное время в небытии, через целые группки ячеек, пока и вовсе не исчез в одной из них, оставив открытым вопрос: вышли ли пассажиры на анонимном этаже, за цифрою, обозначающей который, и стеклом колбы частично испарилась вольфрамовая нить, или отправились вместе с кабиною на неопределенный срок в манящее икс-измерение, не оставив по себе никаких следов, и носятся сейчас над некой планетою, порождая среди ее обитателей смутные слухи о летающих параллелепипедах?
Впрочем, все эти столь сложно гарнированные фантазией световые перемещения означали для Арсения самую будничную ожиданность: ехать придется левым, грузовым, а грузовые лифты Арсений по непонятным для себя (страх смерти?) причинам очень не любил. Ладно, не станем обострять без нужды: любил не очень. Во всяком случае, если бы рядом не было сейчас горбатого Яши, Арсений, пожалуй, даже выждал бы, покуда кто-нибудь не займет эту переширенную махину, и вызвал бы более уютную, более человеческую пассажирскую коробочку; в присутствии же едва, но все же знакомого человека Арсений постеснялся выказать власть над собою нелепого, как все суеверия, суеверия.
Судьба, надо думать, догадывалась о смешной слабости Арсения и с иронической улыбкою подсовывала ему чаще всего именно грузовые лифты; но если в других домах такое случалось лишь чаще всего, то в этом пассажирский всегда находился либо дальше от кнопки вызова, либо занят, либо - испорчен. Грузовой же здесь не ломался никогда, кроме разве того единственного случая, когда по-настоящему-то и оказался нужен: спустить вниз Яшкин труп, облаченный неподъемными, вечными доспехами свинцового гроба. Другого, естественно, Яшки. Не горбатого. Не того, что делил сейчас с Арсением четыре кубометра замкнутого, перемещающегося по вертикали пространства и, масляно поблескивая глазками, спрашивал: ты не знаешь, придет сегодня Кутяев? Смотрю я на него и не понимаю: чем он только их берет? Вроде ни кожи ни рожи, дурак дураком... Не знаю, пожал плечами Арсений, вспоминающий довольно уже, оказывается, давний пасмурный день похорон. Я вот специально сегодня сюда собрался, специально! - не прозу же их графоманскую слушать! - может, удастся разгадать секрет небывалых его успехов на венерическом фронте, А ты, посоветовал Арсений, лучше просто попроси у Кутяева девочку на подержание: от него не убудет; он же меньше чем с троими, как правило, на ЛИТО не является.