– Антон, и всё-таки ты слишком категоричен. Демократия – штука древняя. С одной стороны, она – безусловное зло, с другой – единственная надежда человека быть услышанным. И в монархии, и в парламентаризме, да и в Советской власти было всё, и хорошее и плохое. Может быть, надо к человеку повнимательней присматриваться, искать в нём самом начала добра и зла?
– Э-э, что ты говоришь! Эффект толпы, слышал про такое? В толпе человек аннигилируется как личность, превращается в материал. Толпа – среда, над которой обязательно появляется безумец. И чем безумнее его речи, тем податливее толпа. Толпа – это множество подобных. Она держится на подобии, но жаждет безумия! Так жаждет воды путник, палимый солнцем.
– Красиво говоришь! Уж не сочинитель ли ты, Антоша, я ведь про тебя ничего не знаю.
– Учусь, Артёмка, учусь. А пока, как Платонов, двор литинститута мету. За день, знаешь, столько литер набросают, и всё мимо урн – в общем, работы хватает!
Артём разлил по рюмкам остаток водки, встал, поставил рюмку так же, как Антон, на ладонь и приготовился сказать поминальное слово.
– Во мне со смертью Константина Олеговича ушла из сердца ненависть, а из ума злоба. Вот жена Вера который год тянет меня на исповедь к священнику. «Исповедай перед Богом сердечную тяжбу, тебе легче станет!» – говорит она мне. Она права, носить в себе груз непонимания действительно тяжело. После того, что с нами случилось, я чуть рассудок не потерял. Как ни старался понять смысл произошедшего, кроме невнятной обиды и безалаберной злости на ум не приходило ничего. Узнав о смерти Олеговича, я сначала захлебнулся волной горечи и какого-то сердечного удушья, но потом вдруг всё схлынуло, и я почувствовал себя, прости за откровенность, счастливым. Ты сказал, что Олегович назвал самый страшный день в жизни каждого из нас своим самым счастливым днём. Точно так же его смерть освободила меня от вереницы пережитых страхов и сердечной злобы. Олегович будто исповедал меня, вобрал в себя и унёс из этой жизни огромный ком нечисти, который достался всем нам в то страшное утро. Мне ещё не представился случай убедиться, но я внутренне чувствую, что могу спокойно смотреть в глаза омоновцу, стрелку БТРа, положившему ребят на Горбатом мосту, Ельцину с экрана телевизора. Все они пытались превратить меня в труп или, хуже того, в злобного дикаря, но у них, теперь я знаю это точно, ничего не получилось. Нет, я не простил и, наверное, не прощу никогда, но над моим сердцем больше нет их чёрной власти. Помнишь древнюю поговорку: «Вы можете меня убить, надругаться над телом, но вы не можете причинить мне зла». Так вот, они больше не могут причинить мне зла! Олегович – чудесник. Нам было легко и не страшно рядом с ним живым, а теперь его смерть стала нам оберегом. Светлая ему память!
Ребята расплатились с мадонной советского общепита и покинули гостеприимный «Домбай».
Глава пятая. Двадцать лет спустя
Пролетело двадцать лет, как одна маленькая жизнь. Сентябрьским вечером 2014-го года в квартире заслуженного художника России Шевелёва Артёма Викторовича раздался телефонный звонок. Трубку поднял хозяин жилища.
– Антон, ты что ль? Ну, здравствуй!
Голос в трубке не узнать было невозможно.
– Артёмка, радость моя, если можешь, приезжай на Киевский к семи. Простимся.
Артём хотел расспросить друга подробнее, но не стал: когда не виделись больше десяти лет, спрашивать, куда ты собрался, смешно. Задолго до назначенного часа он отложил кисти, взял на всякий случай пару фотографий последних лет, оставил жене записку (к сотовым телефонам Артём так и не привык) и вышел из квартиры.
Они встретились в зале ожидания. Обнялись, как тогда в Девятинском, и, с трудом отыскав свободное место, присели на лавочку возле каких-то автоматов.
– Кто ты, что ты, куда, зачем – говори, – начал было Артём.
– Артёмка, как же я рад тебя видеть! Прости десятилетнее молчание. Так было надо. Больше ничего тебе не скажу, просто посидим рядом. Как Тихон?