В половине второго мы прибыли на автовокзал в Стокгольм. Трещал нешуточный русский мороз. На улицах громоздились полутораметровые сугробы. Нужно ли говорить, что терминал был закрыт на ночь? Нужно. Он был закрыт до половины шестого.
Я сделал круг вокруг вокзала и не нашел туда лазейки. Достал из рюкзака второй свитер и надел сверху, на первый. Отученный Берлином от морозов, я не взял с собой даже «пидарки» на голову. Но был шарф. Замечательный длинный шарф. Им можно было обмотаться, как фашистский беженец из Сталинграда. Я перерыл два рюкзака и не нашел его. Наверняка я projebal шарф в автобусе. И это было мне наказанием за украденные полрулона.
Я потрусил по скрипучему снежку в поисках Макдоналдса — мне почему казалось, что они работают всю ночь. И я нашел его, Макдоналдс, и он тоже был закрыт. И метро было зарешечено — весь Стокгольм закрылся до утра.
Мне повстречались три исполинских полицая в теплых пуховиках — все трое были выше меня ростом, и я, почти двухметровый и стокилограммовый, впервые в жизни почувствовал себя невысоким и щуплым. Один из полицейских махнул рукой, указывая мне, зябкому, направление, и сказал: «Tut nedaleko hotel, pjat zvezd». Я ответил:
«Сенкс», — и побежал в другую сторону. Денег на пять звезд все равно не было.
До открытия терминала оставалось три часа. От усталости и жара меня шарахало из стороны в сторону. «Околею тут к утру, как андерсеновская девочка со спичками. Мальчик с рюкзачками».
На ближней улице оказался ночной клуб. Я проходил мимо, и тут в одном из домов открылась дверь и оттуда, из неоновых радуг и звуков музыки, вывалился пьяный негр в облезлой кроличьей шапке.
Вход в злачное место обошелся в тридцать крон. Я зачем-то пробормотал на стремительно возмужавшем английском: «Мне очень замерз, я сильно болеть», — за десять крон в баре мне плеснули в стакан теплой воды, чтобы растворить пакетик жаропонижающей дряни. Со стороны это смотрелось странно — будто я заказал стакан водки и от души сыпанул туда кокаину.
К моему столику приблизился опасливый негр, другой, без ушанки, и зашептал: «Ду ю хэв кокс?», а я устало ответил ему: «Poshel na cher!»
Три медленных, насквозь прокуренных часа я цедил остывшую воду с осадком из парацетамола. А в пять утра поплелся обратно к автобусному терминалу. На электронном табло я обнаружил автобусный рейс в порт Нинасхам. Болезненный невыспавшийся ум нарисовал мне громоздкого, хамовитого мужика, хахаля пьющей и немолодой Нины — типичного Нинас-хама.
В открывшемся обменнике я обменял еще пятьдесят евро — чтобы было. Обессилевший присел в неудобное пластиковое кресло ожидания. Для порядка чуть понервничал — а на тот ли автобус ли я купил билет, задремал, очнулся и снова понервничал — а придет ли автобус?
А вот лучше бы не дремал, а заранее поискал нужную платформу. Потому что кто-кто в девять утра, за пять минут до отправления автобуса, метался туда-сюда по терминалу с двумя рюкзаками? Я метался.
Но я успел-таки на автобус, в последний момент. Подсел к очередному Косте-моряку — должно быть, так выглядят все скандинавские женщины за сорок: — Бас ту Нинас-хам? — И она сказала: — Йес. Tuda.
Паром оказался океанским пятиэтажным «Титаником». За двести крон я погрузился. На одной из палуб примостился на стуле. Чтоб не заскучать в пути, часа четыре терзал себя параноидальной думой, а на правильный ли паром я сел — у причала-то их стояло два. Быть может, я плыву вовсе не на Готланд. Потом я понял, что мне уже безразлично, куда плыть. Я смотрел в иллюминатор на перекатывающиеся волны Балтики — мутно-ледяного, мертво-зеленого цвета воды.
Когда я сошел на берег, светлый день закончился, опускались стремительные сумерки. В небе крошил мелкий и частый снег. Колючий штормовой ветер пронизывал «косуху» навылет.
Я произвольно выбрал улицу и пошел по ней, то и дело dojebivajas к прохожим с извечным русским вопросом: — Где эта улица, где этот дом? — и показывал распечатку.
Дорога вывела к древней замковой стене. Уже не было просто улиц и домов. Были улочки и домики. Меня обступило Средневековье, настоящее, неповрежденное, точно все эти века его держали в нафталине, а тут вытащили из шкафа на мороз. Если бы я не был так изможден, то оценил бы эту скандинавскую старину, похожую на декорацию к рыцарскому роману.
Я оказался на городской площади. Из окрестных таверн муторно тянуло рыбной кухней. Возвышался разоренный собор — древний готический сеньор с сорванной шайкой. Неподалеку ударил церковный колокол. Я пошел на звон…
Пожалуй, этот звон и вывел меня на нужную улицу. Через пару минут отыскался и дом. Я ждал очередного бесовского подвоха — разорились, закрылись. Или умерла Приглашающая Сторона. Никто не ждет меня здесь…
Но она не умерла, Сторона. Она приветила меня в офисе, спросила: «Михаил, как добрались?» — и я, конечно же, сказал: «Отлично».
Она показала мне жилищные угодья — кухню, столовую, баню. Затем отвела в мою комнату. Из окна были видны кирха, пасмурное море, скалы и сосны в снегу.
— Располагайтесь, отдыхайте, — и Приглашающая Сторона откланялась.
У меня снова был письменный стол. Горбатенькая лампа. Книжная полка. Широкая двуспальная кровать, сколоченная из крупных корабельных досок. В этой уютной прогретой комнате, пожалуй, было чуть душновато. Я подошел к окну — не презренному стеклопакету, а настоящей двойной раме. Первые окна открывались внутрь, а вторые наружу.
Точно ставни, распахнул я внешние створки окна. Шторм сразу же захлопнул левую половину, так что одно стекло вылетело и с битым звоном осыпалось куда-то под стену. Правую створку просто с корнем выломал, швырнул в сугроб… Мое окно за секунду стало вдвое тоньше.
Ochujevshij, я закрыл уцелевшие створки. Пробормотал: — На счастье! Это все — на счастье!..
И я действительно был там счастлив, в городе Висбю на острове Готланд.
Кэптен Морган
Ну, как они жили?.. Плохо жили, тошно. Другие давно бы разбежались, а они все тянули лямку гостевого брака — кажется, это так называется, когда люди не расписаны, бюджет раздельный, будни у каждого свои, а совместная жизнь на выходные и по праздникам.
Полине Робертовне сорок один год, «первый тайм мы уже отыграли». Журналист. Замужем не была, детей нет. К бабке не ходи, сразу ясно, что второй тайм Полина Робертовна тоже просрет, и с разгромным счетом.
Полина Робертовна — коренная москвичка, белая кость и голубая кровь. А Олег Григорьевич — омская лимита и тютя бесхребетный. Этим «тютей» Полина Робертовна унижает Олега Григорьевича за вопиющую мужскую кротость. Любимая его поговорка: «Выигранный бой — несостоявшийся бой». В этой версии Олег Григорьевич абсолютный чемпион. Что ни случись, утрется и пойдет дальше — непобежденный. А так, по обычным человеческим понятиям, он, конечно, задрот и лузер.
В Москве Олег Григорьевич шесть лет. Если бы спросили его былые институтские товарищи: — Чем вообще по жизни занят, Олежа? — он бы огляделся с изумлением и испугом, точно ребенок, проснувшийся в лесу, и шепотом признался: — А хер его знает. Ничем, наверное…
Олег Григорьевич работает менеджером по персоналу в ОАО «Новые технологии». Раньше в советских учреждениях такая должность называлась «кадровик». Полина Робертовна дразнит его «старичком-кадровичком», хотя сорокалетний пухлявый Олег Григорьевич, разведенный мужчина без вредных привычек, выглядит гораздо моложе злой и тощей, как черкес, Полины Робертовны.
Встречи происходят на «Динамо», у Полины Робертовны. У нее своя двухкомнатная квартира в сталинке. Досталась по наследству от номенклатурной бабки. Олег Григорьевич снимает однушку в Печатниках. Когда въезжал, стоила семнадцать тысяч в месяц, потом двадцать, а вчера подняли до двадцати двух…
— Жаловаться — это не по адресу, Олежек! Это вон туда, это — на хуй! — Полина Робертовна указывает пальцем на дверь, подразумевая подъезд, улицу, метро и так далее, до самих Печатников. — Я тебе сопли вытирать не нанималась! Хули ты меня прям с порога грузишь?! Зайти не успел, а уже наготове шаечка с говном. Олег, дорогой! У меня своих проблем выше крыши!.. — голос сорванный, хриплый. Ощущение, что не говорит, а кричит.