Алексей Петрович еще ничего не сказал о том, что ему нравится, а Комаудитория поняла его и отозвалась одобрительным гулом, даже в одном углу жиденько ударили в ладошки.
— Почему? — спросил Лобачев. — А потому, что иначе дальше жить нельзя. В самом деле, человека, который один думал и решал за всех, теперь уже нет, и мы должны думать и решать теперь сами, все вместе. Но это же не просто. Мы как-то отвыкли от этого. И даже если не отвыкли, все равно это очень сложно — думать и правильно решать самим. Даже в объеме нашего коллектива весенние события показывают нам — как это сложно. Некоторым весенние события и нынешнее собрание не нравится. Они потрясены и возмущены всем этим. Попробуем стать на их сторону. Что бы им хотелось сделать? Задушить так называемое движение четвертого курса, заставить молчать Гвоздева, заставить молчать всех остальных. Чтобы было тихо, чтобы ничто не мешало работе, привычному течению жизни. В то же время они не против Двадцатого съезда, наоборот — согласны с ним. Но они понимают. Двадцатый съезд как осуждение Сталина, не больше. Но ведь его уже нет, а недобрый след, оставленный им в нашем сознании, — живет. Значит, правильно говорили тут, что искоренять надо не культ мертвого человека, а живые остатки этого культа. И когда неопытные ребята, но ребята наши, советские, комсомольцы, начинают горячиться и думать над тем, как это сделать, — а думают и горячатся они во многом неправильно, и это вполне естественно, — тут мы начинаем обзывать их, проводить аналогии, готовы гнать их с факультета. Предположим, что всего этого мы добьемся. Тогда будет тихо, спокойно. Но ведь нам партия сказала с трибуны съезда: по-старому, как было раньше, жить нельзя, надо восстанавливать ленинские нормы. А кто из нас в точности знает, как восстановить эти нормы, скажем, у нас на факультете? Каждый, кто выступает, думает, что он знает. И каждый говорит свое. Найдем ли мы истину? Найдем. А пока ищем. И мне лично не страшно, что говорят здесь комсомольцы, что говорит Гвоздев. Мне нравится, что мы ищем, что мы думаем. И думаем вслух.
Теперь уже вся Комаудитория ударила в ладоши. Но Алексей Петрович предупредил их.
— Вы рано, — предупредил Алексей Петрович, — аплодируете. Сейчас мне тоже хотелось бы немножечко поорать на вас, это стало модным в последнее время. Хотелось бы взять и вашу сторону и посмотреть, куда все это идет. Меня, как и всякого человека, если он не полный дурак, трогает ваш энтузиазм, трогает то, что вы острее стариков чувствуете время, но когда вы начинаете кричать и вместе с культом сбрасываете всех тех, кто жил в условиях культа, — тогда, доводя логически вашу страсть до конца, я думаю: в условиях культа пострадала, может быть, лучшая часть нашей интеллигенции, теперь же, по вашей логике, надо извести остальную часть оставшихся в живых ваших отцов. Мне нравится, что вы кричите, но мне хотелось бы, чтобы все не забывали, куда это ведет. Тогда и кричать вы будете немного по-другому.
— Лобачев стоит на позициях централизма, — сказал с места Таковой. — Ни вашим ни нашим. Он хочет примирить всех со всеми.
— А вы? — спросил Алексей Петрович. — Хотите разжечь страсти? Борьбу? Но с кем? С вашими сыновьями? С комсомольцами? Вы считаете, что в этом разжигании и состоит долг коммуниста?
— Демагогия! — ответил Таковой и тяжело поднялся на трибуну. — В нашем обществе нет и не должно быть конфликта между поколениями. И незачем Лобачеву искусственно раздувать эту проблему.
Алексей Петрович, спокойно выслушав Такового, ответил:
— Конфликта между поколениями, может быть, и нет, — ответил Лобачев, — но поколения есть. И отменить это невозможно. Всегда было и всегда будет так: одно поколение сменяется другим. Кроме социологии есть еще биология, есть возраст, есть молодость и есть старость. Когда Эйнштейн сделал свое известное открытие, ему было годиков двадцать пять или двадцать шесть, но дело своей жизни он уже успел сделать и тогда уже записал в своем дневнике: «Я приближаюсь к неподвижному и бесплодному возрасту, когда жалуются на революционный дух молодых». Тут есть над чем подумать, — сказал Лобачев.
Не считаясь ни с уставом, ни с тем, что Олег Валерьянович в своей сатирической речи иронизировал по поводу предложения избрать секретарем Виля Гвоздева, тут же, на собрании, комсомольцы так и поступили. Они избрали своим секретарем Виля Гвоздева.
Проводив Тамару после собрания, Виль вернулся домой во втором часу ночи. Сейчас он спал в своей комнате, которую еще до сих пор домашние называли детской. Отец Виля, Степан Игнатьевич Гвоздев, вставал по расписанию — ровно в шесть. Вставал, делал армейскую зарядку, умывался и со стаканом чая уходил к себе в кабинет. Перед завтраком — в восемь ноль-ноль — он успевал сделать все, что намечал на эти часы заранее. Сегодня на его настольном календаре было записано два пункта: под номером первым — прочитать и продумать статью из «Красной звезды», под номером вторым — поговорить с сыном по вопросу его женитьбы.