— Так, как говоришь ты, папа, я жить не могу. — Помолчал немного и прибавил: — И не хочу.
— Ты разучился разговаривать с отцом. Иди.
— Я хочу, чтобы ты понял, папа…
— Иди.
Виль поднялся и тихонько вышел из кабинета.
— Петрович, спишь? — спросила телефонная трубка голосом Олега Валерьяновича.
— Нет, а что? — спросил трубку Лобачев.
— Подышим?
— Иду, — сказал Алексей Петрович. Тихо, чтобы не разбудить домашних, Лобачев оделся, почти бесшумно открыл дверь и спустился по лестнице. Было далеко за полночь, и лифт в их доме не работал. На улице по черному голому асфальту ветер гонял поземку. Скоро зима.
— Петрович!
Лобачев обернулся на голос, поравнялся с черной фигурой. У нее был поднят воротник. Лобачев тоже поднял воротник. Когда они завернули под каменную арку, промозглый ветер кинулся опять им навстречу. Куда бы они ни сворачивали, ветер все время бил им в лицо. Казалось, что дул он сразу со всех четырех сторон. Скупая серая поземка змеилась вокруг огромного четырнадцатиэтажного дома.
— Роза ветров, — сказал Алексей Петрович. — Ты знаешь, Олег, московская роза ветров определяется здесь, на Ленинских горах.
— Да, да, роза. Как ты думаешь, чем это все кончится?
— В Венгрии?
— Да, в Венгрии. Или там все уже кончилось?
— Думаю, что нет, — сказал Алексей Петрович, — народ еще не сказал свое слово.
— А ты думаешь — скажет? Думаешь, в Венгрии еще есть опора?
— В народе всегда есть опора. В одном признаюсь тебе по секрету: третьей мировой не будет никогда.
Олег Валерьянович остановился, исподлобья посмотрел на Лобачева:
— Ты это серьезно?
— Серьезно и по секрету.
Они пошли молча. Мела скупая поземка. Серый сухой снежок набивался в трещинах, в уголках, откуда не мог выдуть его никакой ветер.
— Роза ветров, — сказал про себя Грек-Яксаев. Помолчал и спросил: — Чего молчишь, Петрович?
Лобачев не нашел что ответить.
— Ты прав, — опять сказал Олег Валерьянович. — Помолчать есть о чем. Меня, знаешь, стали раздражать эти мальчишки. Не по чину берут. Не заработали права. Не согласен?
— Нет, — отозвался Лобачев.
— Ну, извини меня, да, извини.
— Право думать дается человеку от рождения.
— Нет, ты извини. Ты прости меня, пожалуйста, я имею право, я заработал его на войне, и ты заработал его на войне. Я могу слушать тебя, если ты и не прав, даже если ты говоришь глупости. Но я не могу слушать их. Они замахиваются на то, чему не знают цены, потому что не пролили за это ни капли пота, ни капли крови.
— Ну и заставь их молиться на тебя. Они же в этом не виноваты.
— А я их в этом и не обвиняю. Я только не хочу слушать, когда они начинают учить нас жить.
— Они хотят разобраться, как им самим жить…
— Ты меня извини… Ну, пожалей их, да, пожалей. И Менакяна пожалей. Может, неправильно исключили его из кандидатов?
— Райком не утвердит исключения.
— Да… Роза ветров… А я думаю — утвердит.
Партийное бюро исключило Игоря Менакяна из кандидатов в члены партии. Поводом для этого был его доклад на комсомольском собрании. Менакян не учел замечаний и рекомендаций бюро и сохранил в докладе грубейшие политические ошибки. Главное, в чем был он обвинен — это авангардизм, отстаивание независимости комсомола от партии. Менакян призывал работать в контакте с партийным бюро, в контакте, но не под руководством. Никакие оправдания, ссылки на неточность и случайность формулировки не помогли. Исключило его старое бюро закрытым порядком, без обсуждения на собрании. Новое бюро, избранное несколько дней назад, должно теперь представлять дело Менакяна райкому. Членами нового бюро были избраны Олег Валерьянович и Лобачев. От секретарства и Грек-Яксаев и Лобачев отказались, выбрали молодую преподавательницу Антонину Викторовну. Лобачев стал ее заместителем по оргработе, Грек-Яксаев — по агитации и пропаганде.
— Ты знаешь, о чем я думаю, — сказал Олег Валерьянович после долгой паузы. — Никогда еще, во всяком случае за последние двадцать лет, в нашей стране не думали так по-разному об одном и том же. Тебя не тревожит это? Даже вот мы с тобой думаем по-разному. Что ни человек — то мнение. Не разъехались бы людишки.
— Лично я раньше не думал вообще, — признался Лобачев. — Я только верил. И не обсуждал свою веру. И не терпел, когда обсуждали эту веру другие.
— Ты в этом смысле? Но теперь-то не страшно?