— Е-ралаш!..
Опять соскальзывали с легких рук карты, все с тем же сдержанным упоением то один объявлял, то другой:
— Не брать парней…
— Девочек не брать…
— Двух последних…
— Кинга не брать…
— Е-ра-лаш!..
А когда шла обратная игра, на откуп, слышалось другое:
— Лопахин, объявляй…
— Козырь пика, — объявлял Лопахин по трем первым картам.
— Даю две взятки…
— Заходи, Левушка…
Играли со свирепостью, со страстью и с вдохновением. Может быть, потому, что в минуты, когда сдавались карты, кинг прослаивался остренькими репликами, коротким обменом соображений по тому или другому поводу. А поводов накопилось достаточно.
И неизвестно, удалось бы в эту ночь закончить игру и побаловаться чайком, скорее всего — нет, если бы в самом разгаре кинга не раздался в передней звонок.
Звонок из ночной вселенной.
Еще там, в коридоре, отряхнувшись от снега, вошел писатель, тот, что пел про молодого коногона. Писатель был любимцем в этом тесном доцентском кругу.
— А-а-а! О-о-о!.. — радостно встретили игроки писателя и мигом смешали игру, от которой минуту назад, казалось, нельзя было оторвать их никакой силой.
Светлана воспользовалась паузой, быстро расставила перед игроками стаканы с горячим чаем. Потом поступили на стол бутерброды, сахар и масло и — раз уж такое дело, да еще писатель пришел — появилась бутылка «столичной». Возражений она ни у кого не вызвала. Писатель, когда увидел «столичную», покряхтел как бы с морозу и нетерпеливо стал потирать руки тоже как бы с морозу.
— Не пишется что-то, — сказал писатель, усаживаясь за стол. — И не спится. Вышел, смотрю, свет у вас, на всех четырнадцати этажах темно, а у вас свет. Ну, думаю, режутся. — И еще раз покряхтел и потер руки.
Когда выпили по одной, писатель спросил:
— Кто выигрывает? Лопахин небось?
Лопахин действительно играл сильно. Но когда вдруг накатывало на него невезение, это случалось редко, и он проигрывал кряду два-три раза, в такие минуты его можно было довести до слез. Играл он сильно и проигрывать — лучше ударь его — не любил.
— Пока Лопахин, — ответил философ, всегда мечтавший о реванше, потому что ему всегда не везло. Однако брыластое лицо его каждый раз сияло и было полно надежд на будущее.
— А Лева надеется на реванш?
— Да, Саня, я надеюсь на реванш.
Все здесь называли друг друга Левой, Левкой, Димкой, Лешкой и даже писателя, который был на десяток лет старше всех, называли мальчиковым именем — Саней. Одного Лопахина звали Лопахиным. «Миша» к нему как-то не шло. Хотя во всем он был равен со всеми.
Алексей Петрович, когда наперебой заговорили доценты и начали сыпать этими мальчиковыми именами, вспомнил вдруг веселое купанье летом на даче у писателя. Они ввалились в речку чуть повыше колен и затеяли возню. Философ с лысеющей головой и брыластым лицом и могучими бабьими плечами присел на дно реки. Небыков украсил его голову венком из водорослей. Римский сенатор! Потом писатель Саня, подкравшись к сенатору, утопил его вместе с венком. Поднялся опять ералаш, и среди визга, и шума, и выкриков — «Димка!», «Лешка!», «Саня!» — Алексей Петрович почему-то запомнил, его даже в сердце стукнуло, когда Саня крикнул философу.
— Левка, — крикнул писатель, — вытри, у тебя сопля, — и провел рукой под своим носом и тут же снова начал налетать на философа.
Алексей Петрович потому вспомнил об этом, что опять подумал, как и тогда, летом, что люди, даже если у них уже могучие обвисающие плечи, и обрыластые лица, и лысеющие головы, бессознательно хватаются за эти «Левка», «Димка» и так далее, как за некую соломинку, чтобы удержаться здесь и не скатиться туда. Люди, цепляясь за эти «Левка», «Димка», за «вытри, у тебя сопля» и так далее, бессознательно хотят забыть, что они давно не дети, что, в сущности, они уже пожилые люди, бессознательно хотят отодвинуть подальше некий роковой час.
— Леша, Лобачев, — сказал повеселевший писатель, — ты что? Захандрил и пьешь вяло. Ты что?
Лобачев улыбнулся и доверительно признался:
— Как становится весело, так сразу почему-то становится грустно. Правда.
— Это у тебя знаешь отчего? — сказал Небыков. — Это у тебя от вчерашней дискуссии. От Гвоздева.
— А что? — спросил писатель. — Опять у вас дискуссии?
— Да нет, — ответил Дмитрий Еремеевич. — Я им выдал вчера. Придумали, понимаешь, кошек каких-то. — И Небыков вроде захлебнулся или всхлипнул от смеха. Ему смешно было, как он вчера выдал им.
Лопахин подобрал момент, когда никто не говорил, и, не повышая голоса, как он делал всегда, и чуть шепелявя в каких-то звуках — не разберешь в каких, — сказал: