— И чем кончилось?
— Да пока ничем. Вот так, хе-хе-хе. Пока ничем не кончилось. У меня этот внук на тракторе работал, все мог привезть.
— А теперь на бортовой?
— Не. Возил этого, зоотехника. Ну не поладили. Они ж, начальники, теперь сами за руль садятся. Ездиит, ездиит днем, а она ж техника, она уход любит, а он гоняет ее, гоняет, а потом бросил, ремонтируй. Он днем гоняет, а внук, значит, ночью ремонтируй, сказал — не понравилось, ну не поладили. Ушел. На водовозку. Тут же. Энтому привез — магарыч, садись, выпей. Энтому привез — опять выпей.
— Выпивать стал?
— Ну да, стал выпивать. С семьей стало не ладиться. Приедет, а сам выпимши, ну чего, нехорошо. И пошли нелады. Вот. Теперь на тракторе, теперь ничего. Наладилось. Хорошо работает.
— А воду как возил?
— По отарам, чабанам. Ага. Привез, а чабаны ж знаете какие. Садись и все такое… Хе-хе-хе…
— Но ведь он свою работу выполнял? За что же магарыч?
— Ну как за что? Они ж такие, может, бензинчику попросит, у каждого ж мотоцикл. Ага. Нет, говорю, уйди, Ваня, с машины, с водовозки, уйди! Ушел.
— Так, а вы как живете? Что держите дома?
— А ничего. Ни скоту нету, ни овечек, ничего.
— И поросенка не держите?
— И поросенка нету. Ничего, одни куры. Держали гусей, ну и гусей теперь нету. Одни куры.
— А почему ж поросенка?
— У меня, знаете, печень, ага, нельзя есть. И у жены печень. Так что ничего не держим. Сад у меня свой. Кустов? Кустов двести пятьдесят. Вино? И вино давим, и виноград сдаем. Прошлый год сдал на четыре сотни.
— А пенсия у вас?
— Пенсии мне семьдесят пять рублей. На насосной получаю девяносто пять. Бабка ж тоже получает. Правда, двадцать восемь рублей, как колхозница. В совхозе не работала. Не заработала? Она ж у меня на себе хлеб возила на элеватор, семь километров до Стародубки, ага, натурку возила на колясках. Тогда ж кони были, на конях возили, а она на себе, на колясках, а пыль по дороге, прямо душит, дохнуть нечем, а они, бабы, на себе. Плохо, говорит, работали, не заработали пенсию. Увидали б сверху кто, как они работали. А убирали хлеб. Косили ж косами, а молотили зимой, она ужо льдом возьмется, а они молотили зимой. Не заработали. Кто б сверху увидал, как не заработали. Ага. Я ж, Михал Михалыч, и овец пас, чабановал. Пришел к этому директору, к старому: переведите куда-нибудь подальше от техники, дюже, говорю, заморился от ей. Руками чего-нибудь поработать. Иди, говорит, на зерносклад. Опять же там одна техника. Дай, говорю, может, овечек попасу. А тут чабана одного послали на осеменение, на курсы. Иди, говорит, отару принимай. Пошел. А я ж никогда чабаном не был. А привык, о! Я свою овечку в любой чужой отаре найду, так привык к им. И полюбил. Особенно ягнят. Они ж всякие, овечки, одна выкинула ягненка и — вон, не хочет и знать. Давай приучай ее ходить за своим. А то принесет троих, четверых. Пораскидаю по другим. Не принимают, а чабаны научили меня, ты, говорит один, ты этой чебурой, что из их текет, помажь ягненка чебурой этой, она оближет, и все, признает за своего. Правда, принимает за милую душу. А других, было, так чаем сладким отпаивал. Разведешь сладкого чаю и поишь его. Дюже полюбил этих ягнят. Четыре с половиной года чабановал. Счас уже семьдесят два года, считай, а трудюсь. На двух работах. Жить стало, как моя бабка говорит, лучше не надо, будут силы, трудиться будем до последнего.
— Хорошо, Николай Петрович, а что было у вас самое трудное в вашей жизни? Что?
— Ну, этот же, тридцать третий год, голодуха, ага. Тоже и тридцать седьмой. Был тут у нас Ченский такой, милиционер не милиционер, а начальник какой-то. Выйдет на собрании и говорит: все вы, говорит, в этой сумке будете. На сумку свою показывает, а она у него на боку висит, кожаная, набитая чем-то. Все тут будете. Ага. Ну, брал людей. Брал. Бригадиров брал и других. Одну женщину, работала у нас, тоже хотел взять, а ей сказали, она взяла и убегла на станцию и кудай-то уехала. Не связал, а хотел связать. Правда, его самого связали, ага. Приспокоили.
— Приспокоили? Что, взяли самого?
— А как же! Приспокоили; чем мериишь, тем же и отмеряют, так говорят. А я ж бригадирил, и ко мне приходил. Пришел, а я шабрю подшипник. Простелил плащик и шабрю, баббит обсыпается и на плащик, чтоб не пропадал. Вот. Приходит. Кто бригадир? Я бригадир. А вам, говорит, известно, товарищ бригадир, сколько в нашем государстве вот так шабрют? Сколько этого баббиту уходит? Знаю, говорю. Но я же плащик подстелил, соберу крошки и в МэТэеС опять отнесу, чтоб не пропадало. Ага. Ничего. Не может ничего. Так. Увидал ящичек, к крылу приспособленный, с инструментом. Открыл, а там пыль немножко на инструменте. Почему тут пыль? А, говорю, как тронешься, так пыль идет от колес, правда, больше на меня, ну и в ящичек попадает. Нет. Не может ничего. Глядит, глядит, а не может. Трудно было в этот год, пока не приспокоили его. А урожай, как нарочно, в этом году был ну такой урожай, хлеба много собрали, а вот эти ченские, конечно, были тоже, пужали людей. А люди ж темные, может, кто и был грамотный, богатые были грамотные, так они убегли все. Остались темные, неграмотные. Ну, приспокоили. Вот так.