Прошел насквозь конюшню, вышел к открытому стойлу, обнесенному оградой из старых, глянцевитых слег. Глядь, а тут Володя идет к конюшне.
— Ты чего?
— Домой иду, зашел вот.
Как же можно пройти мимо? Конюха́ увидели, выпустили Тагильду. Приятное Володе сделали.
Эх, выскочила. Шея лебединая, голова гордо поднята, грива распущена, летит по двору стрелой. Посторонись! Конюх было хотел остановить, куда там! Как всхрапнула, как ударила молодым копытом, мотнула головой и — ищи ветра в поле. Дугой по двору, не стой на дороге! Растопчет. Даже Михал Михалыч принял в сторону и спрятался за повозкой. Вот она летит с дальнего конца, летит стрелой. Володя выступил наперерез, стал на ее пути. Раздавит? Обойдет? Нет! Стала как вкопанная. Все в ней играет, переливается силой, а покорно стоит, напружинившись перед узкогрудым пацаном в серой кепочке, с веснушками по лицу. Володя ладонью провел сверху вниз по щеке Тагильды, а та поерзала этой щекой, поприласкалась к ладони, и хозяин, маленький хозяин этой дикой энергии под шелковой кожей, достал из кармана кусочек сахару и протянул Тагильде. Та с благодарностью хрупнула сахар и что-то прошептала Володе мягкими губами на ухо.
Володя попросил веревку, перекинул ее через шею лошади и спокойненько повел в помещение.
— Вишь, Михалыч, соскучилась, — сказал конюх вслед Володе с Тагильдой.
— Что жеребятки?
— Им что! Им жить нравится. Глядите, какие.
За изгородью толпилась веселым гурточком молодежь, сосунки. Все племенные. Вот еще подрастут на радость ребятам и взрослым. Жеребята поблизости от своих матерей сбежались вместе. Клали мордочки друг дружке на шею, кто-то пытался шутейно укусить другого молодыми зубами. Вот один, в белых чулочках, подошел к матери, красиво изогнулся и губами толкнул материнское плюшевое вымя, кобыла чуть отставила заднюю ногу в сторону, пей, не жалко, только расти большим. Михал Михалыч готов без конца стоять и любоваться, смотреть на этих малышей-красавчиков, думать об них, доискиваться до самой малости, о чем могут размышлять жеребятки, постреливая живыми и прекрасными глазами, вскидывая трубой юные хвосты, переступая с одной ножки на другую, пробуя крепость молодых копытец. Вот о чем мечтал Михал Михалыч! И его мечта исполнилась. Лошади, лошади, как же мы чуть не позабыли об вас, чуть не перевели вас, чуть не погубили всех в погоне за новой, железной лошадью. Хорошо, что успели вовремя одуматься.
— Да, хорошо. Глядите тут, я поехал.
Вышел и сел в машину, даже не оглянувшись на Володю, который был занят с Тагильдой в помещении. Он чистил ее щеткой, наводил блеск, чтобы его Тагильда была всех красивей.
Михал Михалыч подумал в машине, что надо бы еще прикупить немного племени. Уже двадцать пять штук с жеребятами, хорошо, но можно еще прикупить. Не меньше племенных Михал Михалыч любил и простую лошадь, рабочую. Их в совхозе уже двести пятьдесят штук и пять десятков жеребят. Еще заговорят в крае о наших лошадках, еще не один приз принесут они нашей Цыгановке! Ехал Михал Михалыч на стрижку овец, поглядеть, как там подвигается дело, а думал о лошадях. Вот уж действительно зазнобили они директора, покорили его. Зато душа спокойна. Не тарахтит теперь трактор возле детского садика, не дымит возле столовой, не чадит у складов, магазинов, везде теперь лошадки. Как в старину. А трактора пускай в степи. Там их место, там у них главная работа.
7. Блуждающие звезды
В замкнутом дворе за железными воротами, напротив Пашкиного дома, стоит переложенная заново родительская хата. За пыльными, уже непрозрачными стеклышками веранды всегда безмолвно, и не только постороннему человеку может показаться, что хата пустует. Однако же там живет человек. Пашкина мать. Она живет так тихо и незаметно, что даже соседи видят ее не больше чем один раз или два раза в год. Редко-редко она выходит в полусвет этого застекленного крылечка, сядет там и сидит неподвижно. Голова у нее зимой и летом закутана в теплые платки, и напоминает она нездешнюю женщину с каким-то диковинным тюрбаном на голове. Так она куталась с давних времен. И когда был жив еще Пашкин отец, и когда еще он женился и привел ее в эту хату. И тогда она уже закутывала свою голову теплыми платками. Это делало ее еще больше незаметной, малоподвижной и молчаливой.