— Чего это? — Петр спрашивает. — Где нарезала и к чему?
— Это, отец, жених привез, Зое велел передать.
— Что еще за жених? Может, мне ремнем встретить его?
— А уж как хочешь. Слыхал, мотоцикл подъезжал? Это он. На мотоцикле привез.
— Ишь ты, жених! На мотоцикле. Чей же он?
— Харченков, сосед Пашкин. Вот чей.
— А! Энтот! Ну энтот еще ничего. Только рано ему женихаться.
— Они теперь у нас не спрашивают.
— Они не спрашивают, а мы должны с них спрашивать. Нехай вот придет домой, я спрошу.
— Ну не шуми, может, у них любовь.
— Ты уж дюже стала понимать. Любовь. Небось сама знаешь, какая у нас бывает любовь. Гляди, чтобы в подоле не принесла. Любо-овь.
— Ты как хочешь, а парень хороший, самостоятельный, с Уренгоя приехал, на комбайн нынче пойдет. С Зойкой в одной школе учился.
— А ты уж все разузнала?!
— А как же, я мать.
Татьяна была очень довольна женихом и все ходила с этими розами, искала, куда бы их пристроить. Поставила в банке на круглый стол и сказала, обернувшись к Петру:
— Ты хоть раз мне принес цветы, не розы, а с выгона хоть бы. Не было́ и в думках у тебя. А тут во какой букет.
— Я тебе вон дом какой поднес вместо букета, а то нарвал в чужом небось саду и… букет.
— Ты брось, Петро, домом попрекать, — вмешался Пашка, — не ты один ставил его. Танька тоже не хуже кобылы глину месила, сама делала. Это я так про дом. А об этом Сережке тоже не надо говорить не знамши. Парень самостоятельный, водку жрать не будет, а там, где нету водки, там всегда порядок. На Севере и то не касался этой водки. А вкалывал — ты бы послушал. Полярный круг. Куда, говорит, ни глянь, ничего нету, кроме белой скуки, этой тундры, голой, как столешница. А мороз за сорок трещит. Насыпа́ли площадку под компрессорную станцию, а он на бульдозере. Привезут самосвалы землю, а он один разравнивает, площадку делает. Глянешь, говорит, — только яичный желток, бледный, инкубаторный, на слепом небе плавает. Это солнце такое за Полярным кругом. А ты говоришь, ремнем встретить. Видел он твои ремни.
— Да я разве что, — сдавался Петро, — Харченки, они все самостоятельные, но рановато думать про это, вот я чего.
— А тут никто не прикажет, не установит — когда рано, а когда поздно. Тут, брат, природа! — заключил Пашка, поднялся и пошел за матерью, ехать надо.
Только Пашка выкатил за ворота, вот они и девочки. Тихонечко вошли босиком, обувку на крыльце оставили. К розам сразу кинулись, радуются. Откуда такие розы?
— Это я должен спросить, — напустил на себя серьезность отец, — у тебя, старшая, спрашиваю.
У Зои мелькнула догадка. Зарозовела девочка.
— Дак откуда? Спрашиваю.
— Не знаю.
— А громче ты не можешь?
Молчание.
Пришла мать на выручку:
— Ну, хватит тебе, отец, пристал. Это тебе Сережа просил передать.
Зоя закраснелась, спрятала в букет лицо.
— По-ня-а-тно, — нараспев протянула младшенькая.
Зоя не успела одернуть сестренку — за окном, как с неба сорвался, клекот мотоцикла. Зоя так и опустилась на стул.
— Это он, — всполошилась мать.
— Он, он, — проворчал отец, — может, встретить его как полагается?! Иди уж, чего, как мыша, притихла.
— Сбегай, доча, будет он греметь тут мотоциклом своим.
Зоя выскочила пулей.
Выглянула за калитку. Стоит, оперся о мотоцикл. Подошла молча.
— Здравствуй.
— Здравствуй. Чего приехал?
— Садись, покатаемся.
С наигранной смелостью Зоя уселась на заднем сиденье.
— Ты возьмись за меня, а то выскочишь.
Осторожно обхватила Сережу, ноги пристроила внизу, на какую-то железяку. Страшно.
— Зой, ты что? Держись за меня крепче. Боишься, что ли?
Нет, она не боялась, ей было хорошо, но она робела почему-то крепко обхватить Сережу. Мотоцикл взревел и рванулся с места. Зоя невольно прижалась к Сереже, он спиной почувствовал маленькую Зоину грудку и смутился. Ха, тоже мне мужик, стыдно ему. И он прибавил газу. Вылетел на выгон, свернул направо и в степь, к Володину саду.
Уже розовым, почти незаметным дымком покрыло плоский выгон, солнце садилось за спиной, за поречным лесом. Они летели, подчиняясь только скорости и встречному ветру. Сереже так хорошо еще не было, даже когда первый раз сел за штурвал самоходного комбайна и один, с высокой кабины, смотрел перед собой в бесконечную степь, даже когда сел за бульдозер там, на Севере. Тогда тоже он был как на лету, не чувствовал собственного веса, все струны внутри были натянуты и на них кто-то пробовал мягкими пальцами тихую музыку. И сейчас он слышал эту музыку, а Зоя, уже не стесняясь, приникла к его спине. Пахла Сережина спина солнцем и степью и чуть-чуть как бы вроде отцом.