Время от времени разносилась весть, что кто-то ушел навсегда, достигнув Расцвета и сгорев, а в ряде случаев погасив свет своими же руками. Романтиком Боб не был и от жизни ждал немногого, но держать в голове сообщение человеку, который ушел, было чем-то сродни удержанию его в этом мире, с продлением – пусть даже ненадолго – жизни, скорее всего, полной пренебрежения ко всему живому. Он слышал, что среди ушедших на покой Угловых существует традиция просить Наконечника писать эти щемяще-сиротливые послания – хотя бы в усеченном до пары слов виде – где-нибудь на стене или под мостом, чтобы они оставались и не умирали.
Боб не знал, соответствует ли это истине, но это то, что он собирался сделать сам. Быть может, попросить Меджа. У Меджа есть опыт, и к тому же он держится в основном дружелюбно.
Каждый достоин того, чтобы его помнили. Ведь без этого ты ничто.
Было уже почти три – всего час до сдачи смены, после чего можно будет перебраться куда-нибудь туда, где потеплей. И в эту минуту Боб заметил, как кто-то целенаправленно приближается к нему.
Он моментально напрягся. Этот друг доставлял сообщения довольно часто. А с недавних пор он и вовсе зачастил. Причем сами сообщения сделались бессмысленными, на что Бобу хватило сметки понять: они зашифрованы. С каких это пор друзья стали шифроваться? Шифр означает, что те или иные сообщения предназначены для одних ушей и не предназначены для других. Бобу это не нравилось. Ведь друзья должны быть в спайке, тянуться друг к другу. В этом суть его работы, и важность этого как раз постоянно подчеркивали Собранные: делать что-то для большего, общего блага. А разве послания для общего блага нуждаются в затуманивании?
– Эй, Фальшивка! – окликнул Гользен Боба, нарочито коверкая слово «фитюлька» (его истинное наименование). Вид у этого выжиги был еще самодовольней, чем обычно. – Весточка есть.
Вот так он всегда, этот Гользен. Не говорит, а прямо-таки припечатывает.
– Слушаю, – отозвался Угловой.
Оба фланировали, не глядя друг на друга, медленным круговым движением, как листки на ветру.
– Послание: Двенадцати. Быть наготове. Следовать знакам, пока не появится Джедбург. Конец цитаты, – произнес Гользен.
– О чем это? – попытался уточнить Боб.
– О чем надо, – буркнул в ответ его собеседник. – Усек?
– Конечно, усек.
Гользен удалился. Фитюлька Боб на раз прокрутил сообщение в уме, для большего усвоения, и приготовился изложить его всем, кого оно касается. Это была его работа, и делать ее он намеревался, как всегда, на совесть.
Скольких при этом не станет, он знать не мог.
Глава 12
Когда Доун пришла домой из школы – она работала учительницей младших классов, – Дэвид – вот же совпадение! – проходил через прихожую. Заслышав поворот ключа в замке, он отчего-то почувствовал себя виноватым, застигнутым в момент безделья. Как будто сейчас, именно в эту минуту, ему во что бы то ни стало полагалось наяривать по клавиатуре, а не слоняться после опорожнения мочевого пузыря по дому.
– В тубзике был, – пояснил он.
– Спасибо за обновление статуса. – Женщина сухо чмокнула супруга в щеку. – Обязательно поставлю лайк и помещу у себя в Твиттере.
Затем она неожиданно развернула мужа за плечи и ощупала ему задницу.
– Вот те раз, – сказала она удивленно, продолжая при этом обшаривать ему правое бедро. – Ты же это здесь держишь, да?
– Да нет, спереди, – блеклым голосом ответил он. – Надо было тебе об этом сказать.
Она похлопала его по груди.
– Забавно. Я тебе о мелочи, а ты что подумал? Она же у тебя обычно в правом заднем кармане?
– Ну да. Только сейчас ее там нет.
– Правильно. Потому что она здесь. – Доун вытянула руку. На ладони у нее лежали четвертаки, примерно на пару долларов. Писатель изогнулся вопросительным знаком.
– Это лежало на крыльце, – пояснила его жена. – Я подумала, что у тебя в кармане дырка, потому они и выпали.
– Ничего подобного. Я их кидаю в вазончик, по-нормальному.
– Да и дырки что-то не видно. Я просто хотела сама убедиться, чтобы сомнений не было.
Плюхнув сумку на стул, учительница стала снимать пальто. Она не сводила глаз с вазончика на столе – угловатенького, с облупленной глазурью и примитивной расцветкой. Вазончик был плодом творческого порыва, охватившего в какую-то давнюю пору пригородного безделья мать Дэвида: вот она его возьми и сооруди. Теперь он оставался одним из немногих воспоминаний о ней. В нем лежала мелочь вперемешку с пуговицами, скрепками и парой долларовых бумажек.
– Так что эта мелочовка делала снаружи? – спросила женщина.