Тем не менее нацисты не упускают из виду и расовые цели: в середине войны, в мае 1942 г., они принимают «Закон о защите работающей матери»[84], который устанавливает различные льготы для кормящих матерей, гарантирует шестинедельный отпуск до и после родов, ограничивает сферы занятости беременных женщин и т. п. Рождаемость в силу объективных причин упала и потребность в подобных мерах по охране труда женщин была крайне высока, вызвав к жизни их законодательное оформление государством.
Реальные последствия изменившейся государственной политики по отношению к семье и женщинам во время войны не столь наглядны. В предшествующий период женщинам из рабочего класса и частично из других слоев так и не удалось добровольно-принудительно уйти в семью, доля работающих женщин за весь период существования национал-социалистического режима стабильно держалась около отметки в 35 % от занятых в экономике, с началом войны она медленно растет на доли процента[85]. Девушки и молодые женщины обязаны были участвовать в противовоздушной обороне городов, хотя после начала массированных бомбардировок и вызванного ими хаоса это все чаще теряло смысл. Но главное, что от женщин вновь потребовалось — и не добровольно — принять на себя ответственность за семью в тяжелейших условиях военного времени, заменить мужчин и вынести их потерю. Авторитарная семейная модель национал-социализма, не выдержав проверки временем, была сломана до основания.
Организация повседневной жизни берлинской буржуазной семьи в 30-е г.г
По материалам воспоминаний, авторами которых в основном являются берлинские дети и подростки 30-х г.г., буржуазная семья из средних слоев в Берлине обычно состояла из отца, матери и одного-трех детей. Необходимо отметить, что семьи, проживавшие в Берлине в третьем-четвертом поколении, были в меньшинстве по сравнению с «мигрантами» из других областей Германии, что подтверждает факт мобильности населения на рубеже веков и активные миграционные процессы в столице[86]. Кормильцем в семье был отец, по профессии служащий какого-либо государственного учреждения, частной фирмы или банка, мелкий предприниматель, юрист, врач, учитель гимназии, преподаватель университета и т. п. Мать, обладая определенным уровнем образования, вне зависимости от количества детей обычно не работала[87], но в тяжелое время могла в виде исключения поддерживать семью рукоделием или работой в бюро.
Как в воспоминаниях, так и в устных рассказах как правило сразу же подчеркивается факт аполитичности семьи, особенно матери. Но в этой связи можно привести мнение одного из основоположников исследования психологии масс неофрейдиста В. Райха, высказанное им в своей книге «Массовая психология фашизма»: «Быть вне политики не означает, как считается, пребывать в пассивном психическом состоянии, напротив — это в высшей степени активное поведение, заключающееся в защите от чувства сознательной социальной ответственности за происходящее»[88]. Конечно, с одной стороны, эта позиция облегчает жизнь и интеграцию в существующее общество, с другой — не освобождает культурного человека от комплекса вины и сознания своей слабости, особенно позже, после краха режима.
Все женщины, по воспоминаниям их детей, были образцовыми матерями и домохозяйками, даже в редких случаях занятости на производстве или в бюро сохранявшими дистанцию с политикой. Отцы в основном придерживались умеренно консервативных взглядов, в воспоминаниях подчеркивается патриархальный характер семьи, основанной на безусловном авторитете отца, обычно отличавшегося такими качествами как дисциплинированность, требовательность, а в семьях интеллигенции — и образованность, начитанность, любовь к искусству. Глубокая религиозность в такой семье была редкостью, но детей знакомили с основами христианской религии, в семье соблюдалась обрядовая сторона веры, родители с детьми посещали по праздникам, а иногда и чаще, ближайшую церковь, в католических семьях дети в обязательном порядке проходили обряд конфирмации, рассматривая это как торжественное вступление во взрослую жизнь. Рождество было сакральным семейным праздником, любимым как взрослыми, так и детьми, причем именно как олицетворение мира, любви, семейных ценностей и связей.
Жилищные условия семей этого круга соответствовали их социальному статусу и жизненным стандартам бюргерства. Семья с детьми имела в собственности или снимала жилье от 4–6-комнатной квартиры до собственного дома c небольшим садиком, лето многие дети с матерью проводили в пригороде на даче. Трудные годы кризиса не всегда приносили с собой изменения в жилищных условиях, хотя ощущение нестабильности и возможной потери привычного домашнего уюта присутствует во многих воспоминаниях[89] и воспринимается как дополнительный гнет, свидетельство «непорядка» в обществе. Конечно, если эти годы совпадали с семейными трагедиями, смертью отца, то материальные трудности резко возрастали, приходилось сдавать комнаты и ютиться в одном помещении[90]. Но даже благополучные семьи зачастую вынуждены были в годы кризиса ограничивать свои привычные расходы и отказываться, например, от помощи домработницы. Пошатнувшиеся материальные обстоятельства могли вынудить к самому страшному — переезду в худшее жилье, вплоть до квартиры из двух комнат для семьи с детьми, который воспринимался как жизненная трагедия, потеря статуса и бюргерского окружения[91].
Квартира благополучной семьи состояла из нескольких спален в зависимости от количества членов, причем больше двух детей одну спальню обычно не занимали. Самыми большими комнатами традиционно были гостиная или столовая, иногда с альковом. Отапливалась квартира из-за дороговизны угля плохо[92], но холод считался полезным для здоровья. Мебель была в основном не новой, тем не менее сохранявший дорогой сердцу старших обитателей дома стиль буржуазности бидермайера или по крайней мере традиции благополучия рубежа веков.
Усилия нацистов по внедрению более функционального и технократического стиля в домашний быт в середине 30-х г.г., выставки «Красивые вещи для дома», просветительская деятельность организации «Красота труда» мало что смогут изменить в представлениях бюргеров о том, как должен выглядеть «приличный» дом. Тяжелый письменный стол и рабочее кресло в комнате хозяина, пианино, мягкая мебель и изящный чайный столик, покрытой кружевной салфеткой в гостиной, соединявшейся со столовой… «Над обеденным столом висел шелковый абажур, в котором из-за экономии горела только половина лампочек. Освещалась комната в основном газовым канделябром, который зажигался спичкой»[93].
И это все продолжало существовать, несмотря на чеканные фразы официальной идеологии: «Квартира как жилье германской семьи должна по своему культурному оформлению соответствовать национал-социалистическому духу»[94]. По описаниям современниками своего жилья можно смело утверждать, что в этой сфере нацизм потерпел существенное фиаско в своих стремлениях вторгнуться в приватный быт и обезличить, унифицировать его. В немецкую гостиную «национальная революция» не имела доступа, а портрет фюрера лишь в редких случаях мог смотреть со стены в кабинете главы семьи на идеологически невыдержанную обстановку.
86
См. материалы анкеты Рихарда Байтля. Humboldt-Universität zu Berlin. Institut für Europäische Ethnologie. Archiv der Landesstelle für Berlin-Brandenburgische Volkskunde. Nachlass von Richard Beitl. Materialien für das Heimat- und Trachtenfest Berlin-Steglitz 1935. Unbearbeitet.
87
См. выдержку из опроса Херцберга:
«— Кто была Ваша жена по профессии?
— Моя жена изучила немецкий и делопроизводство, потом, когда мы поженились, она должна была оставить работу, и тогда уже она всегда была дома.
— Вы хотели, чтобы она оставалась дома?
— Да, раньше была такая мода. Муж должен был быть в состоянии прокормить свою жену, мы в этом с ней были согласны, это было нормально». Humboldt-Universität zu Berlin. Institut für Europäische Ethnologie. Archiv der Landesstelle für Berlin-Brandenburgische Volkskunde. Nachlass von Wolfgang Herzberg. Lebenserzählungen der Arbeiter des VEB Berliner Glühlampenwerk (1979–1981). Bd. 2. S. 0427. Воспоминания мужчины 1910 г. рожд., беспартийного.
89
Brockerhoff Klaus. Auf dem Weg ins Dritte Reich. // Ein Stück Berlin, S. 47. Когда мать поделилась с сыном денежными проблемами, он принес ей собранные за год карманные деньги — 4 марки 50 пфеннингов, чем вызвал у нее слезы.
91
Lefévre Christl. Schummerstunde, Puppen und Wuhlekrebse. // Kiezgeschichten aus Köpenick und Treptow. Berlin, Kunstfabrik Köpenick. Berlin, 2000. S. 32.
92
Landesarchiv Berlin. E Rep. 061–19. Familiennachlass Schoepplenberg. Tagebücher der Familie Schoepplenberg. Bd. 8. 1929–35. S. 84–85.
93
Bruhns W. Meines Vaters Land. Geschichte einer deutschen Familie. Berlin, Ullstein, 2005. S. 21.
94
Требования Рейхскомиссариата социального жилищного строительства, октябрь 1941 г. Цит. по: Scholtz-Klink G. Die Frau im Dritten Reich. Eine Dokumentation. Tübingen, 1998. S. 217. Как всегда, когда дело доходит до крайностей, оно становится комичным: так, для изготовления мебели нацисты рекомендовали использовать лишь соответствующие характеру «германской души» породы дерева, прежде всего дуб, сосну, в крайнем случае клен. Липа считалась слишком мягкой, а береза — вообще «славянским материалом».