Страх перед гестапо, тюрьмами и лагерями, проникавший постепенно и в частную жизнь, питался в основном смутными слухами, что еще больше подпитывало его, в средствах массовой информации, изобиловавших сообщениями об угрозах порядку и «народной общности», никакой информации не было. Отправленные в лагеря люди или не возвращались[297], или ничего не рассказывали. «Из нашей деревни [пригород Берлина — Т.Т.] никто не был арестован. Один мужчина из соседнего поселка провел две недели в Бухенвальде, но не говорил ни слова об этом»[298].
Отдельная большая тема — отношение в семье к евреям и антисемитским акциям национал-социалистического режима, вплоть до «окончательного решения еврейского вопроса» во время войны. Огромное количество источников и литературы по этому вопросу четко делится по своему происхождению от немцев или от немецких евреев[299]. Немецкие ученые и мемуаристы в большинстве отмечают, во-первых, неосведомленность людей в 30-е гг. и позже о предназначенной евреям судьбе, во-вторых, индиффирентную или даже сочувствующую позицию обывателя по отношению к евреям[300]. Воспоминания самих евреев опровергают эти тезисы[301], упоминают максимальную закрытость германской семьи и общества в целом по отношению к этой теме. Берлинские респонденты с потрясающей наивностью сообщали о том, что в их районе или окружении евреев не было и они сами никак, конечно, не участвовали в антисемитских акциях, только лишь стороной слыша о них[302], в семье же об этом просто не говорили. Так же как и о расовой политике в целом и связанных с нею законотворческих актах (Нюрнбергские расовые законы 1935 г. и т. п.) во многих семьях будто бы «не говорили, так как из нас никто не был евреем»[303].
Дочь одного из известных ученых-евгеников Ойгена Фишера уже в 60-е гг. на вопрос, был ли антисемитом один из коллег ее отца, ответила: «Нет, конечно же, нет. Он был совсем как мой отец. Он никогда не говорил: евреи плохие. Он только говорил, что они другие, — и она улыбнулась мне. — Он был сторонником сегрегации (Trennung) евреев. Знали бы вы, что было, когда мы приехали в Берлин в 1927-м! Кино, театр, литература — все было у них в руках»[304]. Чего в этом высказывании больше — наивности, бескультурья, спящей совести или эгоизма, сказать трудно. Не без горечи отмечает противоположная сторона, например, еврейка, жена врача-немца, Лилли Ян, что после 30 января 1933 г. круг друзей их семьи стал быстро сужаться: «Не то, чтобы они отвернулись от нас, нет, ни один! Но они были теперь не так легки на подъем. Наша жизнь протекала теперь по-другому, чем их: у них дела шли вперед, у нас вспять. Все они стали очень заняты. Поэтому прогулки и вечера отпали сами собой»[305].
Справедливости ради надо отметить, что до середины 30-х г.г. положение евреев в Рейхе, несмотря на отдельные эксцессы, не изменилось кардинальным образом, в политике по отношению к ним не было последовательности и настойчивости, наступление носило постепенный характер. Несмотря на наличие в обществе, в том числе среди интеллигенции, антисемитских настроений и до прихода национал-социалистов к власти, преследования евреев, особенно на бытовом уровне, не принимали крайних и массовых форм, бойкоты еврейских магазинов проходили как единовременная акция[306], а потом покупатели все равно выбирали товары, наиболее привлекавшие их по цене и качеству[307].
«Окончательное решение еврейского вопроса» было сформулировано лишь в 1942 г. как свидетельство возраставшего бессилия режима и его стремления ужесточить внутреннюю политику и заострить имманентный тоталитаризму образ врага. И в мемуарах, и в устных опросах отмечается, что немцы испытывали чувство стыда за погромы еврейских магазинов и поджоги синагог, многие — дома, в семье — не скрывали своего отвращения и неприятия этого аспекта расовой политики нацистов[308]. Однако в немалом количестве были и другие — те, кто полагали, что евреи заслужили свою судьбу[309]. Параллельно можно упомянуть, что и и у тех, и у других не вызывало возражений пропагандируемое превосходство германской расы.
Личные трагедии разыгрывались в смешанных немецко-еврейских семьях. «У моих родителей среди ближайших друзей была одна семья, жена была полуеврейка. Эти два безупречных человека годами жили в страхе, что жену депортируют в лагерь. Каждый ночной шум повергал их в панику»[310]. Как примеров мужества, так и разводов в таких семьях было достаточно…
Немцы не прекращали общение с соседями-евреями, но лишь до тех пор, пока местные руководители или просто более рьяные «арийцы» из их окружения не предупреждали их о вреде и опасностях такого поведения, и тогда реакция обычно следовала незамедлительно — к евреям «забывали дорогу», чувство самосохранения и здесь одерживало победу. «Моя мать годами ходила к нашим соседям-евреям, они держали парикмахерскую, даже после „Кристальной ночи“ 1938 г., когда все остальные „забыли“ это заведение. Но, когда ей пригрозили арестом, если она не прекратит посещать их, она перестала туда ходить. Это снова был он, страх!»[311] Ни женщина, ни ее сын даже не ставят вопроса, насколько реальной была угроза ареста, страх глубоко проник в их души.
Евреям-соседям не открывали дверь, если в доме был кто-либо из местных нацистских функционеров, например, блок- или целленляйтер, пришедший собрать деньги за «воскресную похлебку», а вечером родители «озабоченно шептались об этом»[312]. В «ариизированные» квартиры без долгих уговоров заселялись немецкие семьи, которым, впрочем, новое жилье не особенно нравилось из-за своих больших размеров и дороговизны[313]. Во время войны евреям запрещалось спасаться от воздушных налетов в одних бомбоубежищах с немцами. Одна из берлинских семей, где была бабушка-еврейка, переживала каждый раз неприятные минуты, когда старший по убежищу, их сосед, каждый раз формально спрашивал всех, не имеет ли кто возражений, чтобы старая женщина спустилась в подвал вместе с ними. «Никто никогда не возражал, все знали нас много лет»[314], но тем не менее выполняли требования властей, доставлявшие семье соседа неприятные минуты. В этом воспоминании можно проследить одну распространенную психологическую особенность: существовали евреи и евреи: где-то мог быть действительно еврейский заговор и евреи во многом сами виноваты, но есть евреи-соседи, знакомые, хорошие люди, вот им можно только посочувствовать…
В период уже сформировавшейся национал-социалистической диктатуры, после принятия Нюрнбергских расовых законов, когда и началось масштабное вытеснение евреев из общества, пространства для выражения недовольства в среде основной, негероической, части населения практически уже не существовало. С одной стороны, даже при выражении неодобрения внезапного исчезновения соседей доминировал все тот же страх перед действием, никто ничего не предпринимал, а с другой стороны, и не интересовался подлинным смыслом этих «переездов»[315].
297
«Я знала, что соседа арестовали, потом выпустили, потом они его послали в какой-то трудовой лагерь и он не вернулся оттуда». Humboldt-Universität zu Berlin. Institut für Europäische Ethnologie. Archiv der Landesstelle für Berlin-Brandenburgische Volkskunde. Nachlass von Wolfgang Herzberg. Lebenserzählungen der Arbeiter des VEB Berliner Glühlampenwerk (1979–1981). Bd. 3. S. 0862. Воспоминания женщины, 1915 г. рожд.
298
Интервью с Frau Griessbach, 1921 г. рожд. (Berlin-Pro Seniore Residenz Vis á vis der Hackeschen Höfe, июль 2003 г.).
299
Не представляется возможным даже указать здесь основные труды, так как «преследования евреев» или «еврейский вопрос» обычно не являются самостоятельными разделами в справочно-библиографических изданиях по периоду национал-социализма. См.: M. Ruck. Bibliographie zum Nationalsozialismus. Köln, 1995. У Херцберга в анкете вопрос об отношении к евреям и антисемитским акциям нацистов поставлен отдельно. По опыту моих интервью, не было необходимости выделять его специально, обычно он все равно возникал в той или иной форме, когда речь заходила о терроре и чувстве страха.
300
Mommsen H., Obst D. Die Reaktion der deutschen Bevölkerung auf die Verfolgung der Juden, 1933–1943 // Mommsen H. (Hg.) Herrschaftsalltag im dritten Reich: Studien und Texte. Düsseldorf, 1988. S. 374–378.
302
«Мы дома все это не обсуждали, совсем нет, нет. Раньше говорили: враг слушает вместе с нами, вот так!» Humboldt-Universität zu Berlin. Institut für Europäische Ethnologie. Archiv der Landesstelle für Berlin-Brandenburgische Volkskunde. Nachlass von Wolfgang Herzberg. Lebenserzählungen der Arbeiter des VEB Berliner Glühlampenwerk (1979–1981). Bd. 2. S. 0556. Воспоминания мужчины, 1909 г. рожд. «… да, тогда ничего не сказать было. Это был, так сказать, запрет на разговоры». Bd. 3. S. 0862. Воспоминания женщины, 1915 г. рожд.
303
Интервью с Frau Scheimler, 1912 г. рожд. (Berlin-Residenz Sophiengarten, август 2003). См. также: интервью с Ruth Hohmann, 1922 г. рожд. (Berlin-Rosenhof Seniorenwohnanlage, июль 2003); интервью с Frau Sch-w, 1921 г. рожд. (Berlin-Pro Seniore Residenz Vis á vis der Hackeschen Höfe, август 2003).
305
Цит. по: Doerry M. «Mein verwundetes Herz». Das Leben der Lilli Jahn 1900–1944. Bonn, 2004, S. 88, 90ff.
306
«Эта еврейская лавка, где мы покупали, она в 35-м не была разгромлена, нет». Humboldt-Universität zu Berlin. Institut für Europäische Ethnologie. Archiv der Landesstelle für Berlin-Brandenburgische Volkskunde. Nachlass von Wolfgang Herzberg. Lebenserzählungen der Arbeiter des VEB Berliner Glühlampenwerk (1979–1981). Bd. 3. S. 0862. Воспоминания женщины, 1914 г. рожд.
307
Интервью с Frau Adler, 1925 г. рожд. (Berlin-DEGEWO Seniorenresidenz, август 2003 г.).
308
Heimatmuseum Köpenick. Archiv. Pressearchiv. Schubert H.-G., Gurezka K.-D., Marquardt H.-J., Schmidt U. (Hrsg.) Unser Schul-Buch. Ehemalige Schüler der Berlin-Köpenicker Körner-Hegelschule erinnern sich. Berlin, 2001. Erich Kabelitz. Erinnerungen an die dreißiger Jahre. S.84.
Humboldt-Universität zu Berlin. Institut für Europäische Ethnologie. Archiv der Landesstelle für Berlin-Brandenburgische Volkskunde. Nachlass von Wolfgang Herzberg. Lebenserzählungen der Arbeiter des VEB Berliner Glühlampenwerk (1979–1981). Bd. 1. S. 0200. Воспоминания мужчины, 1913 г. рожд. Bd. 1. S. 0367. Воспоминания мужчины, 1908 г. рожд.
309
См. свидетельства берлинцев о «Кристальной ночи» у С.Бартолетти. Bartoletti S.C. Jugend im Nationalsozialismus. Zwischen Faszination und Widerstand. Bonn, 2007. S. 80–81. День ото дня в берлинских районах и пригородах появлялись все новые надписи: «Juden aler Länder, vereinigt Euch, aber nicht in Birkenwerder» («евреи всех стран, объединяйтесь, но не в Биркенвердере»), «Juden ist die Luft in Buckow unzuträglich» («для евреев воздух Букова непереносим») и т. п. Цит. по: Benz W. Geschichte des Dritten Reiches. München, Verlag C.H.Beck, 2000. S. 139.
312
Erdmann Rosemarie. Das Traumauto oder «Paprika unter Denkmalschutz». // Auf den Spuren der Vergangenheit. Lebenserinnerungen Karlshorster Bürger. Berlin, 1995. S. 32.
313
Humboldt-Universität zu Berlin. Institut für Europäische Ethnologie. Archiv der Landesstelle für Berlin-Brandenburgische Volkskunde. Nachlass von Wolfgang Herzberg. Lebenserzählungen der Arbeiter des VEB Berliner Glühlampenwerk (1979–1981). Bd. 4. S. 1606. Воспоминания женщины, 1902 г. рожд.
315
В качестве «оправдания» могло быть выставлено «ночное время» депортаций: «Я об этом ничего не знала. Это все они делали ночью, только можно было услышать, что этого человека уже нет и все». Ibid., Bd. 3. S. 0862. Воспоминания женщины, 1915 г. рожд.