Нацисты осуществили подлинную мобилизацию «широких масс населения, считавших себя нравственными и одновременно готовых преследовать ни в чем не повинных сограждан…»[316]. На этом фоне случаи нонконформизма — от уступки места еврею в транспорте до отпуска им «неположенных» продуктов — фиксировались сознанием особенно отчетливо. Законопослушному, интегрированному в режим обывателю оставалось обсуждать ситуацию втайне, за закрытыми дверями и задвинутыми «заслонками в кафельной печи»[317]. Нередкой была и позиция полного равнодушия, особенно в период войны, выраженная, например, утрированно в следующих словах: «Меня не интересуют евреи, я думаю только о своем брате под Ржевом, все остальное мне совершенно безразлично»[318].
Так выглядела повседневная жизнь обычных берлинских семей из cредних слоев в 30-е гг., пытавшихся сохранить свою традиционную систему ценностей, но тем не менее сравнительно успешно с помощью пропаганды, чувства страха и материальной зависимости интегрированных в национал-социализм. По откровенному признанию одного из опрошенных Херцбергом, целью его жизни как молодого мужа было «стать нормальным человеком и спокойно пройти по жизни. Избегать сложностей»[319]. Приспособление к национал-социализму, таким образом, было психологически стимулировано еще и вопросами самооценки и самоидентификации. Коль скоро государство задавало условия существования, то адекватным ответом для большинства становился поиск «своего места» в этой жизни, построения своего собственного благополучия — в этом случае можно было считать себя «нормальным», а жизнь состоявшейся.
Эти люди не становились героями Сопротивления, они пытались сохранить свой узкий мирок призрачного домашнего мира и «обычной жизни», помогавший противостоять трудностям. То, что их изолированного мирка домашнего спокойствия и аполитичности для государства более не существовало, они предпочитали не замечать как можно дольше. Нацизм воспользовался и их пассивностью, и ожиданиями перемен к лучшему для них самих и для Германии. Незаметно для них, считавших себя свободными, он подчинил их жизнь, трансформировал семейные отношения, заставил по крайней мере молчаливо соучаствовать в государственной политике и акциях, цели которых они разделяли не всегда. Однако целью унифицированного воспитания населения была полная готовность к мобилизации режимом. Достигли ли ее нацисты? Саркастически об этом пишет Жан Марабини: «В Пруссии любят казармы, и берлинцы будут довольны жизнью до тех пор, пока не исчезнет масло. Они начнут проявлять беспокойство, только когда разразится война с сопровождающими ее ужасами»[320]. В том демагогическом мире иллюзию «народной общности» люди принимали за единство народа, иллюзию благополучия — за процветание, иллюзию сохранения своего частного семейного быта — за «обычную» жизнь. Но нацизм мог в любой момент вторгнуться и в эту оберегаемую крепость, мобилизовать ее защитников для выполнения своих задач и тогда наступало время расплаты.
Глава III. Время расплаты. Повседневная жизнь во время войны: 1940–45 г.г
«Далекая война»: осень 1939–1942 г.г
К факторам положительного восприятия национал-социалистического режима и его фюрера не в последнюю очередь принадлежало то обстоятельство, что на фоне демагогической риторики «борьбы за мир» он действительно умудрялся решать грандиозные внешнеполитические задачи — ревизию Версальского мира 1919 г., аншлюс Австрии, присоединение Судет мирным путем. Как бы большинство немцев не относилось к идее «национального возрождения Германии», «великогерманскому рейху», в памяти слишком свежи еще были события Первой мировой войны, голод и лишения. Поэтому то, что Германия возвращает себе позиции на европейском пространстве, общество, особенно образованные слои, воспринимали воодушевленно, но с червячком глубоко задвинутого в душу сомнения: чем все это еще кончится, лучше бы не воевать.
Внутри страны, кроме упражнений по противовоздушной обороне, не приносивших особого беспокойства и скорее рассматривавшихся детьми как желанный перерыв в школьных занятиях[321], казалось, ничто не свидетельствовало о том, что приближается война. Летом 1939 г. тысячи берлинцев наслаждались небывало жаркой погодой и старались выехать из города, совместив отпуск и каникулы детей. Детей отправляли и в школьные летние пансионаты на побережье, и в лагеря Гитлерюгенд. «Мальчик, которому тогда было от десяти до двенадцати лет, понятия не имел, что война на пороге. Его страхи относились скорее к школьным оценкам, чем к приближавшемуся концу его мира»[322].
После подписания не очень понятного большинству договора с Советским Союзом в августе 1939 г. и вторжения германских войск в Польшу в столице на фоне ура-патриотических речей и бравурной музыки возникло ощутимое беспокойство. О воодушевлении по образцу 1914 г. не могло быть и речи. «Дома царило подавленное настроение. Но мама успокаивала себя: „Счастье, что мальчику всего тринадцать. Он, хотя бы, избежит всего этого“. Отец, всегда настроенный более пессимистически, выдавил из себя: „И его призовут. Это будет вторая Семилетняя, если не Тридцатилетняя война“»[323]. Просвещенные отцы, фрондировавшие по отношению к нацизму, и тем более те, кто сам успел повоевать, были настроены скорее скептически и не скрывали этого от детей. Так, отец Fr. Sch-w (бывший кайзеровский офицер) при общем положительном отношении к режиму вовсе не был воодушевлен началом войны и высказывал опасения, «что эта затея плохо кончится»[324]. Однако и абсолютного неприятия война не вызывала.
«По радио передавали сообщения о польской кампании, около полудня каждый день была новая сводка о положении вермахта, с повтором, очень медленно, чтобы люди успели записать. Всегда, когда одерживалась победа, было особое сообщение, сопровождаемое бравурной и воодушевлявшей музыкой Листа. Из окон соседей ее тоже можно было услышать»[325]. Национал-социалисты, предвидя возможность колебаний в обществе и желая оградить его от информации извне, сразу же запретили прослушивание зарубежных радиостанций, за это теперь можно было попасть в тюрьму на три года. Но если содержание передач рассказывалось другим, то наказание ужесточалось вплоть до смертной казни[326].
Никто из бюргеров особо и не помышлял о выражении сомнений вне семьи и дома и тем более о необходимости каких-то действий. Напротив, в «час величайшей опасности для Отечества» нельзя было оставаться в стороне, несмотря ни на какой исход, нельзя было оставлять страну в беде, когда от каждого требовалось выполнение своего долга — если не по отношению к Гитлеру, то к Германии. Многими это по-прежнему воспринималось как не одно и то же, они не хотели признавать очевидный факт, что правительство и народ намертво связаны путами диктатуры. Люди не понимали, не хотели видеть, что все, что во время испытаний делалось ими во имя Германии, режим использовал в своих целях.
Но быстрая победа, «воссоединение» Данцига с рейхом и странная «сидячая война» с Англией и Францией 1939–1940 гг. успокоили общество. Казалось, что фюрер прав: с Германией надо заставить считаться весь мир, другого выхода нет. Жизнь продолжалась как обычно, хотя три миллиона немцев уже служили в войсках, но берлинцев из средних слоев это фактически не коснулось, ни в одних воспоминаниях не говорится, что отца или брата сразу призвали в вермахт и тем более отправили на фронт.
Улучшение рациона питания в конце 30-х гг. и завоз продуктов с оккупированных территорий Европы позволяли надеяться, что лишения Первой мировой войны не повторятся. Тем не менее, уже 27 августа 1939 г. некоторые основные продукты (мясо, хлеб, жиры) и табак были рационированы, т. е. продавались по карточкам в ограниченном количестве[327]. Но даже питание в идеологии национал-социалистов было частью облика арийского народа. Не надо надеяться на чью-то помощь, только тот народ, который в состоянии сам обеспечить себя продовольствием, является по-настоящему сильным. Тем не менее с самого начала войны жалобы столичных жителей на нерегулярный завоз овощей и фруктов, особенно южных, довольно часты и заставляют власти принимать меры[328]. Впоследствии будет уже не до фруктов, жаловаться станут на отсутствие свежего картофеля. Вслед за карточками на продукты питания появляются и марки на предметы одежды и обуви, многие мастерские портных, обувщиков, пекарни и мясные лавки стали испытывать недостаток в сырье и продуктах, некоторые даже были вынуждены закрыться уже в первые военные месяцы[329].
317
Интервью с Frau G.Barth, 1931 г. рожд. (Berlin-Pro Seniore Residenz Kurfürstendamm, лето 2003).
318
Цит. по: Focke H./Reimer U. Alltag der Entrechteten. Wie die Nazis mit ihren Gegnern umgingen. «Alltag unterm Hakenkreuz», Bd. 2, S.129.
319
Humboldt-Universität zu Berlin. Institut für Europäische Ethnologie. Archiv der Landesstelle für Berlin-Brandenburgische Volkskunde. Nachlass von Wolfgang Herzberg. Lebenserzählungen der Arbeiter des VEB Berliner Glühlampenwerk (1979–1981). Bd. 1. S. 0040. Воспоминания мужчины 1910 г. рожд.
321
Bruhns W. Meines Vaters Land. Geschichte einer deutschen Familie. Berlin, Ullstein, 2005. S. 50–51.
323
Цит. по: Heimatfront. Kriegsalltag in Deutschland. 1939–1945. Hrsg. von Engert J. Berlin, 1999. S. 124.
324
Интервью с Frau Sch-w, 1921 г. рожд. (Berlin-Pro Seniore Residenz Vis á vis der Hackeschen Höfe, август 2003).
326
Bartoletti S.C. Jugend im Nationalsozialismus: zwischen Faszination und Widerstand. Bonn, 2007. S. 117. В 1940 г. заключению в концлагеря на разные сроки подверглись 870 неосторожных слушателей. Schneider W. Frauen unterm Hakenkreuz. München, Knaur Verlag, 2003. S. 126.
327
Lorenz H. «Mit dem Führer auf Fahrt». Wie die Nationalsozialisten den Alltag eroberten. // Stern C., Brodersen I. (Hrsg.) Eine Erdbeere für Hitler: Deutschland unterm Hakenkreuz. Bonn, 2005. S.81–82. В сентябре 1939 г. по карточкам взрослый берлинец получал 2400 г хлеба в неделю, 500 г. мяса и 270 г. жиров, что не представляло собой существенного ограничения привычного рациона питания и воспринималось скорее как регулирующая мера. В марте 1945 г. нормы сократились до 1778 г… хлеба, 222 г мяса и 109 г. жиров.
328
Focke H./Reimer U. Alltag unterm Hakenkreuz. Wie die Nazis das Leben der Deutschen veränderten. Hamburg, Rowohlt, 1979. S. 182.