Работал там пакистанец голый,
От голода просто плоский,
Ударил тюк его, словно молот,
К земле пригвоздив, как доску.
Англичанин сказал, не моргнувши глазом,
Бровью даже не двинув:
— Тюк проверьте и за пакгауз
Бросьте эту скотину!
Кто на замену? — Сразу двое
Рванулись, таких же тощих...
Под солнцем, шипящим над головою,
В колонии все это проще.
Вновь работа пошла на причале,
Порядок под стать застенку,
А ночью труп сторожа раскачали —
И в степь его через стенку.
И кто он? И что он? Ведь был человек же,
В порту в столичном рабочий.
Вокруг него чили, толпой присевши,
С шакалами дрались ночью.
И все-таки есть оправдание чилям,
И черный пир их недаром —
Природы законы им поручили
Работать как санитарам.
Но нет оправданья стервятникам белым,
Душа их чернее чилей, —
Чилям английским, что так умело
Кровь из страны точили.
Им, сидящим на золота слитках,
Под вентиляции скрежет,
Им, что грабят страну до нитки,
Голодом бьют и режут.
Вы не спасетесь ни звоном денег,
Ни пулей, ни лжи словами,
Со всех пустырей поднимутся тени
Всех замученных вами.
Вы на последний показ всему миру
Крылья свои раскиньте,
Когти сломают вам, перья повырвут,
Голову тоже отвинтят.
Так же швырнут вас, как вы, бывало,
Швыряли тела рабочих,
В той же пустыне будут шакалы
С чилями драться ночью.
Снова придется чилей породе
Быть санитарами мира —
Падаль убрать, что, пока еще ходит
И в сюртуках и в мундирах!
На митинге в деревне
Он говорил на митинге в деревне:
— Я из Бунира. Я из батраков.
У наших предков, и не очень древних,
Раз нет земли, обычай был таков,
Обычай был бедняцкой вызван долей:
В долине Свата горцы-земляки
Запахивали кладбище под поле,
Чтоб рос ячмень, а не камней куски.
И, плуг ведя, кричал крестьянин строгий,
Предупреждая мертвецов народ:
— Эй, берегитесь, поджимайте ноги,
Подходит плуг, спасайтесь: плуг идет!
А что сегодня — день последний мира?
Есть нечего — одна беда вокруг.
Раз нет земли, я, горец из Бунира,
Скажу: — Земляк, точи свой верный плуг,
Кричи им всем, кто в темноте могильной
Народ сегодня хочет удержать:
«Спасайтесь, вы! Подходит плуг всесильный —
Вас, мертвецов, и тьму перепахать!»
Птицы
Нет, я не мрачный человек,
Я улыбаюсь даже птицам,
Я рад, что их народ гнездится,
Непуган уж который век.
Здесь счастье — птицею родиться,
Их любят все, их кормят все,
Им ставят в блюдечках водицу,
Их умиляются красе.
У них есть все в селе, в столице,
Чтоб жить, от радости крича, —
Все то, что человеку снится,
Да, только снится по ночам.
Тонга
Смотри, какой веселый конь
Запряжен в тонгу[6] — легкий станом;
Скорее сахар на ладонь,
Пускай тряхнет своим султаном,
Пускай копытом стукнет он,
Чтоб ленты в гриве задышали,
Всех бубенцов раздался звон,
Пестрей кашмирской пестрой шали.
Потом на тонгу, в добрый путь,
Где все не так, где неизвестней.
И мы помчим куда-нибудь,
Куда-нибудь — в рассказ иль в песню.
Чтоб этой дружеской земли
Поэт сказал с улыбкой брата:
«Они веселье принесли,
Страны счастливой делегаты!»
Встреча в Читтагонге
Эти женщины, все в голубых и зеленых,
В желтых сари[7], усевшись рядами вокруг,
Не сводили с тебя своих глаз восхищенных,
Брали за руки, словно сестру.
Говорили смуглянки тебе молодые:
— Правда, все у вас так же красивы, как вы?
Мы советскую женщину видим впервые.
Читтагонг — это так далеко от Москвы!
Мы хотели б, чтоб вы приезжали к нам чаще...
Сделать так, чтоб гостили вы долгие дни,
Как подруга, сестра у сестер настоящих,
Мы не можем, — печально сказали они. —
Но мы жаждем услышать о женщинах ваших,
О стране, обо всем просим вас рассказать... —
В твой рассказ, что одной только правдой украшен,
Засмотрелись смолистого блеска глаза.
вернуться
6
Тонга — экипаж с высокими колесами; обычно и экипаж и лошади украшены цветами и лентами.