И казалось тебе: говоришь ты долинам,
Где белеют жасмина цветы в волосах,
Где от горя потрескался ржавый суглинок
И, как слезы, в лугах накипает роса.
Солнце джунглей становится желтым и тусклым
Перед гордым сознаньем, что здесь, в тишине,
Что тебе довелось — первой женщине русской —
В эту глушь говорить о Советской стране,
Говорить о великих работах, о счастье
Быть собой, о любви, исполненьях мечты...
А сидела ты в синем обычнейшем платье,
Где по синему полю белели цветы.
Эти женщины, все в голубых и зеленых,
В желтых сари, как дети, сияли они:
Ты казалась им сказкой, в такое влюбленной,
Что одним сновиденьям сродни.
Ты казалась такой им, что нету красивей,
Им казалось, что в мире нет платья синей,
И что синь эта — синее небо России,
А белые цветы — цветы ее полей!
Кочевники-патаны
(Патаны кочуют из пределов Пакистана в Афганистан, доходят до Северного Афганистана, на зиму возвращаются к себе на юг; их сотни тысяч, они воинственны и свободолюбивы. )
Уздечек звон и стук копыт,
Вьюки, верблюды, гурт овечий,
А зной силен, в глазах рябит.
Что за народ идет навстречу?
Ишачий хрип, верблюжий храп,
Чарыков скрип, как писк мышиный,
Остановились — вьюк ослаб,
Там, у ручья, звенят кувшины.
В шатрах там стряпают обед,
Дорога, тропы — всё в их власти.
Чего-чего тут только нет?
Все краски, вымыслы, все страсти.
И одиночками бредут,
И просто толпами по тропам —
То с гор кочевники идут,
Как будто смытые потопом.
Как будто бедная страна,
Собрав все кошмы, все кастрюли,
Все песни, пляски — всё сполна,
Идет куда-то в смутном гуле.
Поев, поспав перед огнем,
Встают и вьючат все по знаку,
Так день за днем, так день за днем
Идут на юг— за Лое-Дакку.
А их по-разному зовут,
И в этом шуме, в этой тряске
Чего-чего не видишь тут!
Как будто бродишь ты по сказке.
Дорога ярмарки пестрей:
Вот семилетняя красотка
Ведет огромных двух зверей,
За нею шествующих кротко.
Глаза с лиловой синевой,
Идут верблюды шагом ловким,
Тряся мохнатой головой
Над этой крошечной головкой.
С перегруженных ишаков,
Выглядывая, как из клети,
Среди тазов, ковров, мешков
Смеются маленькие дети.
Старуха едет на быке,
Грозней быка, а у дороги,
Ладонь под щеку, в холодке,
Спят старики, поджавши ноги.
Меж кур, привязанных к доске,
Петух на ишаке гарцует,
И пес на том же ишаке
Хранит и в ус себе не дует, —
Усталый, спит, через седло
Худое перекинув тело.
Прошла верблюдица и зло
На пса-лентяя поглядела.
С того же спрыгнув ишака,
В жилетке рыжая мартышка,
Цепочку свесив с кушака,
Жует лепешку, как коврижку.
Блюда, и шкуры, и ковры.
Висят, как в лавке, на верблюдах, —
Так целый день течет с горы
Пред нами кочевое чудо.
И не смущаясь, не таясь,
Как на гулянье, шагом властным
Проходят женщины, смеясь,
В плащах, в шальварах ярко-красных.
Полна дорога новостей,
Полна врагов, полна влюбленных,
Ряды браслетов до локтей
Звенят лукавым, диким звоном.
Шатры стоят. Костры горят.
Легли верблюды. Сумрак бродит.
В каком столетье это, брат,
Такое дело происходит?
При свете гаснущей зари
Присядь к костру. Они не дети.
У всех оружье — посмотри —
Вполне двадцатого столетья:
Афганистан угрюм и нищ.
Его убогие селенья —
Скопленья глиняных жилищ,
Где нет веселья даже тени.
Чем в скучных селах этих жить
И безнадежно и сурово,
Так лучше уже так бродить,
Чтоб в новом месте вечер новый,
Чтоб жить в дороге, налегке,
Блуждать, где ноги захотели,
Чтоб хоть старухой на быке
Вдруг сказка въехала в веселье!
Чтоб скрасить мрак и нищету,
Усталость, темную обиду,
Тяжелой жизни маяту,
Где все так ярко только с виду.
И может красками пленять
В пути с кочевниками встреча,
Но если сердцем их понять,
Их будет жаль по-человечьи.
Вечер в пути
Горы глубоко
В дымном стекле,
Стены без окон
Тают во мгле.
Верблюдов горбы
Неотличимы,
Вместо тропы
Синие дымы.