— Я замужняя уже была и родила трех мальчиков, когда первый раз вошла во что-то поглубже, чем лужа, — сказала она.
Папс не стал объяснять, когда и где он научился плавать, но он вообще не упускал случая учиться всему, что помогает выжить. Мышцы у него для этого были, воля — тоже. Он шел к неразрушимости.
— А с тобой у нас все наоборот, — обратилась она ко мне. — Растешь среди всех этих озер и рек, братья твои плавают как рыбки в аквариуме, а ты-то почему не умеешь?
Она спросила это так, словно впервые меня встретила, словно не знала событий моей жизни — не видела моих неуклюжих, приводящих в ужас попыток на глубине, не знала про тот случай в бассейне, когда меня вытащил старшеклассник-спасатель и меня вытошнило проглоченной водой на траву, когда на меня уставились сотни глаз и крики, плеск, свистки — все вдруг умолкло, потому что люди стали смотреть на мою тщедушную хилость, смотреть и ждать, когда я заплачу, что я и сделал, — словно ей только сейчас бросилось в глаза, как странно, что я тут, держусь за нее и Папса, а не там, с братьями, которые как вбежали в воду, так стали друг друга топить, макать головой, а потом выскочили на берег и пропали среди деревьев.
Я не мог, конечно, ей ответить, сказать правду: что я боюсь. Единственной, кто в нашей семье решался что-то подобное произнести, была Ма, и чаще всего она не боялась даже, а просто ей было лень самой спускаться в подпол или она хотела заставить Папса улыбнуться, пощекотать ее, подразнить, притянуть к себе, хотела дать ему знать, что по-настоящему только одного боится — быть без него. Но я — я бы скорее оттолкнулся и тихо скользнул вниз, к черному дну озера, чем признался в страхе ему или ей.
Но мне и не надо было ничего говорить: Папс ответил за меня.
— Он научится, — сказал он, — вы оба у меня научитесь.
И после этого все долго молчали. Я смотрел, как серебрятся на воде осколки лунного света; смотрел, как летают кругами, каркая, темные птицы, как ветер поднимает ветки деревьев, как покачиваются сосны. Я чувствовал, как остывает озеро, и ощущал запах мертвых листьев.
Потом, после всего, что случилось дальше, Папс повез нас домой. Он сидел за рулем, как был, без рубашки, спина, шея и лицо у него были исполосованы — где-то всего лишь ярко-красные линии, поврежденная кожа, где-то уже подсыхало, а где-то еще поблескивала свежая кровь, — и я тоже был весь исцарапан, потому что она запаниковала и, когда он от нас оторвался, уцепилась за меня, взгромоздилась сверху. По дороге Папс сказал ей:
— А как еще ты думала научиться?
В ответ Ма, которая чуть не утопила меня, которая вопила, визжала и впивалась в меня ногтями, которая пришла в такое дикое исступление, в каком я ее еще не видел, Ма, кипевшая такой злостью, что вперед, рядом с Папсом, посадила Манни, а сама села на заднее между мной и Джоэлом, села и обняла каждого одной рукой, — в ответ Ма перегнулась через меня и открыла на быстром ходу дверь. Я опустил глаза и увидел несущееся, смазанное от скорости полотно дороги, обочину, а за ней — гравийный карьер. Держа дверь открытой, Ма спросила:
— Ну? Что теперь? Научим его летать? Давай я летать его научу, а?
Папсу пришлось остановить машину и успокаивать ее. Мы с братьями выскочили наружу, подошли к обрыву, расстегнули штаны и помочились с высоты.
— Это правда она тебя так искромсала? — спросил Манни.
— Пыталась на голову мне залезть.
— Ну что за… — начал он, но не договорил. Он был на два года старше Джоэла и на три года старше меня. Мы ждали, чтобы он окончил фразу, вынес суждение, но он только взял с земли камень и запустил вперед со всей силы.
Из машины до нас долетали их голоса, их спор, мы слышали, как Ма раз за разом повторяла: «Отпусти меня. Отпусти, понял?», и смотрели на проезжающие большие фургоны, из-за которых дрожала наша машина и дрожала земля у нас под ногами.
Потом Манни засмеялся и сказал:
— Черт, я подумал, она тебя за дверь выкинет.
И Джоэл тоже засмеялся; он сказал:
— Черт. Я подумал, что ты полетишь.
Когда мы наконец вернулись в машину, Ма опять сидела спереди, и во время езды Папс одной рукой обнимал ее за шею. Он дождался самой лучшей минуты, когда все умолкли и успокоились, когда на ум пришли постели, ожидающие нас дома, — и повернул голову, посмотрел на меня через плечо и спросил голосом, полным тепла и любопытства:
— Ну, как тебе первый урок воздухоплавания?