После этого мы затеяли новую игру, в которой три тролля-обманщика обрюхатили трех наивных коз, а мы были потомство — полу-Граф, полу-тролли.
Все втроем двинули к аптеке, до которой от дома было неблизко. Выбрали место на тротуаре, уселись, стали протягивать незнакомым людям горсти монеток и просили купить нам тролльские товары — сигареты, пиво, виски, — но никто не соглашался. Говорили, чтоб мы уматывали, или: «Виски? Рановато, мальцы» — что-нибудь такое. А мы им орали:
— Не мальцы, а тролльцы! Графцы!
Когда вразвалку подошла беременная женщина, Манни вскочил на ноги, показал на ее живот пальцем и закричал:
— Сударыня, у вас там что, бомба?
Мы дрыгали ногами, пинали бетон пятками и завывали. Джоэл подбросил свою мелочь в воздух, и она упала звонким серебристым дождем. Мы хохотали как сумасшедшие, повторяли и повторяли:
— Бомба! Господи Иисусе, бомба!
Женщина не ушла; она с любопытством наклонила голову, медленно поглаживала ладонями живот и дожидалась, пока мы угомонимся. Потом сказала:
— Тут у меня? Тут ребенок. Тут мой ребенок.
Глаза у нее были влажные, притягивающие и не отпускающие — в них не чувствовалось ни страха, ни отвращения, ни жалости. Женщина была широко распахнута, она вбирала нас в себя.
Когда она сказала нам: «Встаньте-ка», мы послушались. «Подойдите». Мы подошли.
Она слегка присела, по очереди взяла каждого за руку и приложила все три ладони к своему животу.
— Теперь надо чуть-чуть подождать, — сказала она. Но долго ждать не пришлось.
— Охренеть! — воскликнул Джоэл. — Он вылазить хочет.
— А папа у него есть?
— У всех младенцев есть папы.
— Он вас обманул?
— Обманул?
— А сколько вам лет?
— Не принято такое спрашивать.
— Не четырнадцать?
— Четырнадцать? Боже мой, нет.
— А больно?
— Немножко. По-настоящему будет больно, когда станут его вынимать.
— Вагина заболит.
— Вас не учили, что можно говорить, а что нельзя?
Мы опустили глаза на свою обувь. Манни сгреб с тротуара монетки и вложил ей в руку.
— Вот, — сказал он, — дайте вашему младенчику. Скажите, наша ему дарит.
— Наша что?
— Наша компаша.
— Наша тройняша.
— Наша мушкетня.
— Наша братва.
— Наша обманщики.
А после этого — после того, как мы оставили свое маленькое состояние звенеть в горсти этой дамы, — мы понеслись домой, там повалили Ма на диван, задрали ей блузку, принялись целовать ее в живот и фыркать в него, в такой худой теперь и туго натянутый, где тут поместишься, — и спрашивали: «Наша тебе сделала больно?», зная, что когда-то там жили, в животе у Ма, до того, как все трое стали вместе, до того, как стали братьями.
А Ма? Она ни о чем не спрашивала, просто позволила подтащить себя к дивану и повалить на спину, навзничь, она со смехом сдалась, наша Ма, просто капитулировала, подняла руки вверх, она ничему не сопротивлялась.
Лина
Папс исчез на какое-то время, и Ма перестала ходить на работу, перестала есть, перестала нам готовить, перестала спускать окурки в унитаз, давала им копиться в пустых бутылках и чайных чашках; мокрые сигаретные окурки засорили раковину. Перестала спать в своей кровати и стала ложиться на кушетку или на пол, а то даже спала за кухонным столом, голова на одной руке, а другая свисает почти до линолеума, на котором вокруг — скопления окурков, пустые пачки и кучки пепла.
Мы ходили на цыпочках. Мазали содовые крекеры арахисовой пастой, ели тонкие спагетти с растительным маслом и тертым сыром. Доставали из глубины холодильника давно позабытые там продукты — например, апельсиновый мармелад «Гарри энд Дэвид» с кусочками кожуры внутри, похожими на мушек в янтаре. Готовили себе хлебный фарш из полуфабриката, поливали белый рис соевым соусом или кетчупом.
Позвонила Лина, контролер Ма на пивзаводе, выяснить, в чем дело.
— Шесть смен подряд, — сказала она. — Что там у вас происходит?
Вокруг нее гудели и лязгали механизмы. Звон бутылок, которым было тесно на конвейере, резал ухо.