На углу пара человеческих глаз посмотрела вверх на Василия Ивановича откуда-то с высоты его живота. Глаза принадлежали молодому, чисто выбритому лицу; ноги того тела, которому принадлежало лицо, казалось, провалились до самых коленей сквозь тротуар. Василий Иванович с трудом осознал, что у тела не было ног, что оно заканчивалось двумя обрубками, закутанными в грязные лохмотья. Остаток тела носил аккуратно залатанную форму офицера императорской армии; один из рукавов был пуст; в другом была рука и ладонь; ладонь безмолвно держала газету на уровне колен прохожего. На лацкане формы Василий Иванович заметил узкую оранжево-черную ленту Георгиевского креста.
Василий Иванович остановился и купил газету. Она стоила пятьдесят тысяч рублей; он отдал банкноту в миллион.
– Извините, гражданин, – сказал офицер мягким, вежливым голосом, – у меня нет сдачи.
– Оставьте себе, – грубовато пробормотал Василий Иванович. – Я все равно останусь вашим должником.
И, не оглядываясь, он побрел домой.
Кира сидела на лекции в институте. Аудитория не отапливалась. Студенты сидели в пальто и шерстяных рукавицах, некоторые прямо на полу в проходах, поскольку аудитория была переполнена.
Чья-то рука осторожно приоткрыла дверь; мужская голова просунулась в щель и бросила быстрый взгляд на стол профессора. Кира узнала шрам на правом виске. Это была лекция для начинающих, и он никогда их не посещал. Видимо, он заглянул в аудиторию по ошибке. Он уже почти совсем убрал голову и тут заметил Киру. Он зашел внутрь, бесшумно прикрыл дверь и снял кепку. Она краем глаза следила за ним. В проходе у двери было свободное место, но он тихо пробрался к ней и сел на ступеньки у ее ног.
Она не могла удержаться от искушения взглянуть вниз. Он молча поклонился, с едва заметным намеком на улыбку, и повернулся с серьезным выражением лица к столу профессора. Он сидел тихо, скрестив ноги, одна рука неподвижно лежала на колене. Кисть, казалось, состояла лишь из костей, кожи и сухожилий. Она заметила, какие впалые у него щеки, как остры углы его скул. Его кожанка была более военной, чем пушка, и более коммунистической, чем красный флаг. Он ни разу не поднял на нее глаз.
Когда лекция закончилась и множество нетерпеливых ног загрохотало в проходах, он поднялся, но не поспешил к двери, а повернулся к Кире.
– Как настроение сегодня? – спросил он.
– Удивлена, – ответила она.
– Чем?
– С каких пор сознательные коммунисты теряют время, слушая лекции, которые им не нужны?
– Сознательные коммунисты не жалеют времени, чтобы разобраться в том, чего они не понимают.
– Я слышала, что у них есть много более действенных путей удовлетворения любопытства.
– Они не всегда хотят использовать их, – тихо ответил он, – так что приходится многое самим для себя узнавать.
– Для себя? Или для партии?
– Иногда для обоих. Но не всегда.
Они уже вышли из аудитории и шли вместе по коридору, когда сильная рука шлепнула по спине Киры и она услышала смех, который явно звучал слишком громко.
– Так, так, так, товарищ Аргунова! – прокричала в лицо Кире Товарищ Соня. – Какой сюрприз! И тебе не стыдно? Прогуливаешься с товарищем Тагановым, самым красным коммунистом в наших рядах?
– Боишься, что я испорчу его, Товарищ Соня?
– Испортишь? Его? Не выйдет, дорогая, не выйдет. Ну ладно, пока. Должна бежать. У меня три митинга в четыре часа – и на все пообещала прийти!
Короткие ножки Товарища Сони гулко промаршировали по коридору, ее рука крутила тяжелый портфель, словно ранец.
– Вы идете домой, товарищ Аргунова? – спросил он.
– Да, товарищ Таганов.
– И вам безразлично, что вы будете скомпрометированы, если вас увидят в обществе очень красного коммуниста?
– Совсем нет – если ваша репутация не будет запятнана тем, что вас увидят с очень белой дамой.
Снег на улице смешался с грязью под бесчисленными спешащими ногами. Грязь смерзалась острыми, рваными клочьями. Он взял руку Киры, взглянув на нее с молчаливым вопросом – можно ли? Она ответила кивком.
Они шли молча. Затем она подняла голову, посмотрела на него и улыбнулась.
– Я думала, коммунисты никогда не делают ничего, кроме того, что они обязаны делать.
– Странно, – улыбнулся он, – я, должно быть, плохой коммунист. Я всегда делаю только то, что хочу.
– А как же ваш революционный долг?
– Для меня нет такой вещи, как долг. Если я знаю, что дело правое, мне хочется его делать. Если дело неправое, я не хочу его делать. Но если дело правое, а мне не хочется его делать – значит, я не знаю, что правильно, а что нет; и значит, я не мужчина.
– Разве вам никогда не хотелось чего-нибудь исключительно потому, что просто хочется?