У его будущей жены собственной квартиры не было. Зато была малолетняя дочь от первого брака и папа-генерал – господин великого роста, но довольно флегматичный для южанина, – с маленькой говорливой женой. Семейство жило в трехкомнатной квартире в Измайлове, потолки два шестьдесят, кухня шесть с половиной. Мужа-футболиста, отца девочки по имени Женя, тоже не было, то есть он когда-то был, но давно растворился за ненадобностью, за законченностью своей спортивной карьеры и за алкоголизмом в стадии, не предполагавшей компенсации…
Этот роман длился для Гобоиста непривычно долго, как затянувшаяся баталия, позиционно, так сказать. Причем очень скоро любому стороннему непредвзятому наблюдателю стало бы ясно, что исход ее предрешен.
Поначалу новая знакомая – ее звали Анна – держалась скромно, мало говорила, терпеливо слушала, читала те книги, что он ей рекомендовал, не те – не читала, не мешала трепаться по телефону с многочисленными подружками, готовила, прибирала, в постели была нетребовательна – в меру страстна, но не мешая высыпаться. У нее был старенький жигуль-копейка, наследство от папы, пересевшего на Волгу; на нем она отвозила в химчистку-американку концертный смокинг Гобоиста, его пиджаки, брюки, плащи и клетчатые пледы, которые он любил и которые лежали у него на всех креслах и диванах.
Она была не умна, но и не глупа, закончила некогда университет, получила специальность программиста и производила впечатление человека, какое-то время прожившего в интеллигентном обществе; не была она и добра, но не бывала и зла; не была расточительна, но и жадна не была; не была красива, но привлекательна, подчас очень мила; ни горяча, ни холодна – к таким теплым без прихотей женщинам легко привыкают.
К сорока пяти, что, быть может, и рановато, Гобоист притомился от богемной таборной жизни. Он устал от международных аэропортов, от гостиниц Лазурного берега, от бассейнов в отелях, от предупредительных горничных, являющихся сменить полотенца, когда их никто не ждет, от журналистов, от однообразных шведских столов по утрам с жидким кофе, непременным джюсом, тостами и джемами, от счетов за мини-бары, которыми он, проклиная сам себя, все время пользовался, ввалившись в номер после концерта. Короче, он устал кочевать: собирать чемоданы, едва их распаковав, таскаться по сувенирным лавкам или по магазинам на Риволи, где привык покупать приличное белье своим московским дамам – невинное пристрастие: любил, когда белье при нем примеряли; устал от нот, от собственных музыкантов и от пройдохи-администратора, даже от хваткого импресарио-испанца, который сделал ему немало добра; и, как это ни странно звучит, он устал от денег. У Гобоиста их вечно кто-то занимал и требовала первая жена – на сына, какового он практически не знал и которого воспитал второй ее муж, богатый адвокат; кроме того, деньги все время приходилось тратить и, едва вернувшись в Москву, сидеть с дамами в осточертевших кабаках и шататься по антикварным лавкам; денег было достаточно много для того, чтобы их вечно нехватало.
Он хотел сидеть дома. В халате и тапочках. Смотреть днем телевизор, чесать за ухом покладистое преданное существо – собаку или женщину, с утра пить кофе с коньяком, не опасаясь запаха алкоголя изо рта, потому что не надо садиться за руль, и уже в два сделать себе первый дайкири, не жалея рома и не думая даже взглянуть на часы.
Он многого добился. После выигранного в двадцать один конкурса обрел известность в музыкальных кругах, много солировал, потом возглавил собственный духовой квинтет, концертировал по всему миру, но, как это и бывает обычно в середине мужской жизни, понимал, что той славы, о которой он честолюбиво мечтал в юности, у него уж никогда не будет; и дай Бог подольше сохранить даже тот потолок, в который он уже уперся. Гобоист был достаточно откровенен с собой, чтобы знать, что жизнь его во многом не удалась, пусть для многих его успехи – предмет зависти и бесплодных стремлений; что по большому счету он неудачник: по-прежнему любит музыку, любит свою волшебную деревянную флейту, но устал от всего, что вьется вокруг так называемого искусства, прежде всего – от людей, и почти разучился это скрывать; он бродяга без определенного места жительства, и его дыхалки скоро не будет хватать на то, чтобы поддерживать форму. Он не в силах больше соблюдать режим, а прежнего молодого ража уже нет. И он не хочет отказывать себе в голланд-ских сигарах, к которым пристрастился в одной из поездок. Скоро, совсем скоро ему выпадет переход, так сказать, на тренерскую работу, он уже и сейчас имел класс в Гнесинском, и не на что будет покупать хорошие костюмы. И главное, при обилии у него женщин разного возраста и темперамента, в разное время сопровождавших его по жизни, по-настоящему его, похоже, никто никогда не любил.
Как все холостяки, да еще обжегшись на двух ранних, с самого начала неудачно задуманных, поспешно заключенных и поспешно расторгнутых, браках, он, разумеется, впасть в семейную жизнь не спешил. Торопиться было некуда, новая его подруга, казалось, вполне довольна положением дел. В первый год они виделись раза два в неделю, когда он бывал в Москве. Однажды в его ванной комнате появились ее шампунь и фен, что было невинно: она мыла и сушила голову перед тем как, пока он еще был в постели, подать чашку кофе, поцеловать его, шепнув kiss, и отбыть по месту службы. Потом выяснилось, что его домработница, которая работала у него последние лет пять, ленится вытирать пыль за музыкальным центром. Потом ему подарена была стройная пальма, украсившая кабинет, и, в очередной раз отбывая на гастроли, он оставил подруге ключи от дома – пальму нужно поливать; а ведь он всегда избегал оставлять ключи кому бы то ни было, женщинам прежде всего. И его ключи как-то естественно заняли место на ее связке, рядом с ключами от квартиры родителей в Измайлове. Впрочем, она и впредь никогда не приезжала без предупреждения, хотя завела у него тапочки, пакетик со сменным бельем, а под подушкой теперь оставалась дневать ее пижама.
Он стал бывать время от времени у нее в доме, играл с ней и с ее отцом-генералом в преферанс, всегда проигрывал; реванш иногда удавалось взять за нардами, но генерал, конечно, поддавался – из чувства гостеприимства. Генерал был весь серебряный: и волосы, и брови, и усы.
В этом доме, где все были мягки и обходительны, где маленькая Женя, обворожительный и вовсе не избалованный, смышленый ребенок, хоть и не без характера, была окружена очаровательной нежностью, Гобоисту становилось спокойно. Умиляло его, как относится жена генерала к мужу: по генеральским дням рождения собирались родственники и друзья, давно ставшие родственниками, и эта крохотная женщина произносила со слезой тост того содержания, что, мол, она благодарит Бога, что прожила жизнь с таким замечательным мужчиной. Правда, потом выяснилось, что она повторяет это каждый год слово в слово, но все равно трогательно, да ведь и муж был один и тот же… К тому ж Гобоиста окружали в этой семье ненавязчивым почтением. Особенно, если видели перед тем в телевизоре.
Для него, сына филармонической певицы и разъездного режиссера, вечно ставившего где-то в провинции, ребенком росшего в большой квартире, в которой царили пыль, тараканы и артистическая неразбериха, то и дело передаваемого с детства то одной бабушке, то другой, многие взрослые годы, как и родители некогда, жившего на чемоданах, была в диковинку какая-то южная теплота уклада этого дома, мещанская сладость. Не то чтобы в этих стенках с хрусталем, коврах, коллекции идиотских моделей машинок на серванте, цветастых напольных вазах, каких-то кустарных чеканках с джигитами, на видном месте – кожаного колчана с позолоченной бляхой, набитого не стрелами Амура, но шампурами для шашлыков, и невообразимо бездарных пейзажах на стенах был какой-то особый уют. Напротив, намеренная аккуратность хозяйки, какая-то казенная чистота – такая случается в справных крестьянских избах нестарых бобылок – делали дом как бы нежилым; даже газеты генерала – он отчего-то предпочитал еженедельные издания – всегда лежали на одном и том же месте, очечник сверху, будто никто на самом деле эти газеты не читал. Но Гобоиста все равно притягивала сама регулярность жизни, ее размеренность при южном гостеприимстве хозяев, их приверженность традиции. Надо было видеть, как генерал с улыбкой щелкает замочком бара и достает бутылку грузинского – он предпочитал Енисели – коньяка: всякое движение отработано, как у гимнаста, вкусное рассматривание напитка на свет, особые рюмочки, особый ритуал разливания, велеречивые льстивые тосты, между которыми – вечность и дорогая колбаса, икра и тонко порезанный лимон, – и было не угадать, когда хозяин сочтет своевременным разлить по второй. Из этого порядка никак невозможно было выпасть…