Лыжи, привезённые на следующий день, сибиряк Степанов забраковал сразу и бесповоротно. На таких только по стадиону да по укатанной лыжне рассекать, а тут — лес! Сугробы по грудь высотой. Обескураженный завхоз снова заявился в магазин спорттоваров, не надеясь на успех — но повезло. Можно сказать, по глупости. Не завхоза, а какой-то головы в закупочной организации. Как в эту голову вскочило заказать в Алма-Ату десять пар широченных охотничьих лыж? Кому они тут нужны?! А вот поди ж ты: нашлось, кому. Вадим в тот же день сшил ременные крепления на валенки, и троица вместе с жутковатым Доброславом отправилась в еловый лес — восстанавливать дыхалку, ну и на «процедуры». Процедуры были очень странные: приведя бывших и будущих спортсменов на поляну с торчащим посредине высоким обломанным стволом, Доброслав заявил, что он волхв, и что они сейчас будут совершать служение древним богам. Прыснувший Севидов немедленно отхватил посохом по горбу. Остальные двое сочли за лучшее не выдрючиваться: у них уже сложилось сильное подозрение, что воспаление всей кожи сразу «кощей» умеет вызывать безо всяких биохимических реакций, одним взглядом из-под косматых бровей. Ну, по крайней мере, становилось чуть понятнее, почему они ходят в домотканине, откуда все эти терема, лохматые треухи, тулупы, резные балясины и наличники с какими-то звериными харями, и прочие анахронизмы. Непонятно было, при чём тут Кашпировский, который никаких косовороток и лаптей не носил, приезжал и уезжал не на тройке с бубенцами, а на «Турье» с водителем, да и обычными для просвещённого XX века таблетками с уколами вовсе не брезговал. А впрочем, главное — результат. Трое бывших алкашей и асоциальных элементов уже искренне считали, что наделали в жизни много ошибок, очень хотели их исправить и больше не совершать. По указанию волхва футболисты принялись ползать на коленях вокруг обломанного дерева, воздевать руки к солнцу и падать ниц, повторяли за ним слова тягучей, бесконечной и непонятной песни, разгрызали теплые угольки от костра, на которые Доброслав чего-то нашептал, и творили ещё много всякой ерунды — и в какой-то момент увлеклись. На закате по лесу раскатился «Бояне гам», уже довольно стройно исполняемый на четыре голоса под треск стреляющих в огне еловых веток.
— Нет, Доброслав, ты делай, что хочешь, а я на голицах в лес больше не пойду, — втолковывал Степанов через несколько дней «художественному руководителю» их реабилитации. — Тут снег сухой, ногу вперёд двинул, опёрся — а она назад и уехала! Не бег получается, а срам один. И смола твоя — толку от неё хрен да маленько. Обшивать надо лыжи!
— Чем это обшивать?
— Да шкурой! Я понимаю, что лосиного, и уж подавно кабарожьего камуса тут не достать — но лошадей-то в Казахстане завались! Можешь мне найти шкуру с ног? Ты не думай, я с батей в детстве всё Прибайкалье истоптал, все тонкости знаю. Будем втрое больше во славу Перуна каждый день пробегать!
Доброслав, он же Алексей Александрович Добровольский (правда, настоящее имя он от пациентов скрывал — для пущего психологического эффекта), ещё не успел в своих духовных исканиях прийти к наркоманской теории, что зверь лесной человеку брат побольше, чем иной другой человек, и в тот же день добыл искомое на алма-атинском базаре. Результат его так восхитил, что он здесь же посвятил Степанова в ученики волхва с присвоением имени Ратибор. Остальные двое пока столь серьёзных заслуг перед родноверием не имели и обходились обращением «ребятишки», хоть Доброслав где-то в глубине своей буйной растительности и сам был ещё молодым парнем, всего тридцати лет от роду. Волхву уже сообщили, что при успехе этого эксперимента с исцелением следующая группа будет гораздо более многочисленной, и надо было готовить инвентарь, поэтому Доброслав и Ратибор взяли топоры и отправились в лес вырубать из той самой сломанной ели Перуна, а «ребятишек» усадили возиться с лыжами. Трудотерапия, понимаете. Как выразился Тишков, когда ему кратко докладывали о деятельности, развёрнутой волхвом-диссидентом Алёшенькой — «Чем бы дитя не тешилось, лишь бы „Грани“ не распространяло».
В марте пациентам объявили, что их реабилитация подходит к концу. В санатории-профилактории появилось ещё несколько новых домиков, то и дело стали приезжать машины, откуда выгружали субъектов в разной степени распада личности. Кое-кого Вадим даже узнавал, но ассоциировались эти люди с самыми неприятными временами в его жизни, и возобновлять такие знакомства он не рвался. Пятого апреля ему исполнялось 33, и он надеялся, что в этот день уже точно будет дома с женой и как следует отпразднует — морсом и взваром, конечно же! Предаваясь таким приятным мыслям, Степанов вышел, как у них принято было говорить, за околицу и присел на скамеечку в прореженной и расчищенной рощице с удобными тропинками. Как он недавно узнал, по соседству с их «деревенькой» был другой санаторий — не для пьяниц, а просто для пожилых и восстанавливающихся после болезни людей. Аккурат за этой рощицей он и стоял, и в ней любили гулять выздоравливающие. На другой лавочке неподалёку сидел высокий старик, а вместе с ним — женщина в косынке и маленькая девочка. Видимо, приехали навестить папу и дедушку. А может, и прадедушку. Старика Степанов уже знал — это был герой Войны, генерал Николай Александрович Гаген. Обменявшись с ним кивками, Вадим прикрыл глаза и откинулся на спинку, впитывая дар Ярилы.