— Шоб вас… Тохда спирта.
— Вот, Андрей Иваныч.
— Это чего?
— Спирт в кювете, галстук замыть.
— Да чего тут мыть! А, ладно, — и начинает хлебать прямо из кюветы, а капли по подбородку стекают и на рану, и в рану, — Ничего, один чёрт полость мыть — со спиртом чище будет, — махает пухленькой ладошкой эскулапище.
Вот и не связывается эта картинка с высоким званием «дохтор» и тем пухленьким соседом по палате.
Прервала скучные мысли мордатого человека квадратная медсестра китайской наружности.
— Семкузмч! Тм чнулс.
Семён Кузьмич за пару часов общения с этой странной медсестрой, или кто она, уже в переводчике не нуждался. Его обрадовали новостью, что пациент очнулся.
Зашёл в палату соседнюю. Бледный высокий мужик с коротко стриженными каштановыми волосами лежал в неглиже, до пояса прикрытый простынкой. До пояса сверху. Ноги же — в бинтах, и странной железной конструкцией опутаны. Вернее, опутана одна, но конструкция была огромная — её бы и на две хватило. Спицы же сверкающие прямо из ноги этой закованной торчали. Жесть! А, не — никель. Или хром?
— А, Кузьмич. Чего смурной?
— Мы хде встретиться доховорились?
— Где? Тут, знаешь, дела были срочные…
— На стадионе. На ихре «Пахтакор» — «Кайрат». А мы хде? — толстяк обвёл небольшую, в общем-то, палату тоскливо-зорким взглядом. С утра, как узнал, что откопали Петра, всех к чертям послал, прыгнул в подвернувшийся «кукурузник» сельхозавиации, и в Алма-Ату. Чуть душу не вытряс за полдня — спасибо, позавтракать не успел. Так и условились, когда созванивались ещё на Первомай — только прыгать и болтаться обещался Тишков. «Я не я, — говорит, — буду, а после парада в гости заявлюсь». Ну, это ему, молодому, этакие забавы нипочём, да и кое-чего почище Ан-2 у него имеется под рукой — а тут хоть проси рядом койку поставить и ложись на бюллетень.
— Можно радио добыть.
— Сестра! Доктор!
— Чё орёшь-то…
— Чты над? — возникла рядом с белым тумбообразная фигура.
— Можно радиоприёмник? — мордатый ткнул пальцем на подоконник.
— У врыч. Над?
— Над! Зря, что ли, из Ташкента летел?
— Буд! — тыгыдым, тыгыдым.
— Вот: сейчас всё буд. Ты прсад, в ног нет прывд.
Семён Кузьмич Цвигун, Первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана, вернулся в соседнее помещение, взял, кряхтя, лёгкое креслице и, двигаясь ножками вперёд, высадил стекло в двери палаты Тишкова. Чертыхнулся, водрузил несомое на пол у ширмы и втиснулся между подлокотниками.
— Стехло, оно к счастью бьётся, — выдохнул.
— Так то рюмки.
— Рюмки? Сейчас будут. Андрей Иваныч?
— Фёдор Степанович. Товарищу Тишкову нельзя, ему вкололи большую дозу сильных антибиотиков.
— Мне-то ведь не вкололи!
Принесли радио. Помучились с проволочной антенной, включили, настроили.
— Говорит Ташкент, у микрофона комментатор Николай Озеров. Я веду свой репортаж…
— Прославились твои! Самого Озерова прислали.
— Итак, команда «Кайрат» в жёлтых трусах с чёрными рукавами…
…В бункере у Гитлера уже третий час длилось совещание. За круглым столом восседали высшие офицеры рейха. Под портретом великого фюрера сидел сам великий фюрер, грустный и задумчивый. На него никто не обращал внимания. Обсуждалось два вопроса: поражение на Курской дуге и как бы напроситься к Штирлицу на день рождения.
Валерий Васильевич Лобановский уходил с матча после финального свистка с тем же чувством, что и садился на скамейку. Не выйдет из него тренера Высшей лиги. Не готов! Пока-то точно. Конечно, можно десяток оправданий придумать этому поражению — и состав, наполовину перекроенный и дополненный пацанами, и этот проклятый матч с «Шахтёром», и сель, из-за которого не удалось восстановиться и потренироваться нормально. И команду к сезону не он готовил. А уж состав — точно не он. Там вон, позвонили, в Алма-Ате ещё три алкоголика лечатся. Пополнение, трясця им… Вот смеху в газетах будет! Много можно придумать оправданий. Сейчас при встрече с прессой и придётся придумывать. А, может, сказать честно, что не готов он для такого уровня, что подаёт в отставку и поедет чего попроще из этой самой зад…
— Валера, ты охренел в корень, — получил толчок в плечо от второго Гуся Гусь-первый.
— Чего? — вышел из суицидных мыслей.
— Смотри куда прёшь, говорю. Ногу оттоптал своим пятидесятым с половиной размером, — Игорь Нетто прыгал на одной.
— Извини, задумался…
— Да я вижу, что задумался. Ты эту задумку выбрось из рыжей башки своей.