Да и кто ты такой, отучая
Человека от чашки чая?
Если жизнь ты ему отравишь,
Разве это тебя устроит?
Только маленькие промашки,
Улыбаясь, рисуй на чашке:
Слишком сильное заблужденье
Нипочем под глазурь не ляжет!
Выбирай картинки былого
Наименее всё же злого…
(Сердце, рвущееся на части,
Вкус и меру тебе подскажет.)
Как люблю я фарфор с фаянсом!
С нанесённым на них Провансом,
С их Аркадией…
Как природа их белопенна!
Постараюсь, чтобы страданье
Соскользнуло с них постепенно
(С целой тучей забот, которым
Повседневность — не оправданье).
Есть резон моему пристрастью:
Даже бьётся посуда — к счастью!
(Хороша и та, что не бьётся:
Уж зато цела остаётся!)
Есть резон моему пристрастью
И гончарному упоенью:
Если бьётся посуда к счастью,
То не бьётся — к успокоенью.
И откроется очень скоро
При расписыванье фарфора,
Что грешно малевать кошмары
На батисте из рода глины;
Гадость памяти, сил крушенье,
Оскорбленье и поношенье…
В этом случае допустимы
Только розы и мандолины.
II
Как мой вкус изыскан, однако!
А изысканность — грех великий:
Слишком тонкое — снова грубо.
(Я эстетов кляну, каналий!)
Но поскольку речь о посуде, —
Прикладном, а не главном чуде, —
Отчего не ценить фарфора?
Табакерок, резьбы, эмалей?
Над боярышником фаянса
Тени ночи летать боятся;
Никогда мадам Косарица
На фарфоре не воцарится!
Я по свету хожу; я всюду
Разрисовываю посуду,
Чтобы хор ее нежноголосый
Пел анафему ведьме безносой!
И пускай Зоил образцовый,
Принимаясь за пашквиль новый,
Как всегда не подумав, скажет
(Ведь Зоил человек простецкий!),
Что в расписыванье фарфора —
Ни судьбы, ни с судьбою спора,
Ни отчаянья, ни задора
И ни удали молодецкой.
И пускай питомец зоилов
Носит громы на лирных вилах,
Бурю (якобы) в поле ловит,
Рвёт, рыча, на груди рубаху, —
Вот кто пляшет среди фарфора!
Ан заденет его — не скоро:
Порешить свою обстановку —
Не достанет ему размаху.
Вообще же… Взращённому в холе
Скакуну — как не рваться в поле?
Но скакун, испытавший сечу,
Зря не прыгнет ветрам навстречу.
Это бюргеру льстит ужасный
Ураган в байроническом роде.
Но бродяга
Плохой погоде
Не споёт серенады страстной.
III
Ах, фарфор на старом камине!
Уж не бюргерский ты отныне,
Так как бюргеры переменились:
Практикуются на ураганах…
Но поскольку у них такие
Поразительные стихии,
Что не только не бьют фарфора,
А тем пуще оберегают, —
То… дозволено мне да будет
Расписать эти несколько блюдец
Сценками
Из моей пасторальной
Жизни — долины взгляда…
И пока филистеры с жиру
Множат скорбь, грозящую миру, —
Вы уж дайте мне улыбнуться!
В память
О последнем обрыве ада.
Моё отношение
Навстречу мне — не помню, сколько раз, —
Вы подымали пару мрачных глаз,
Тяжелых и увесистых, как гири.
(В каком-то смысле вы штангистом были!)
Вы подымали «каверзный» вопрос:
Как отношусь я к нациям?
Всерьёз.
Ревниво и неравнодушно смалу
Я отношусь к Интернационалу.
Быть может, дело в том, что прадед мой
Был фельдшер корабельный, врач морской?
Он переслал мне в гибком кругозоре
Всеврачеванья мысль и образ моря.
И парусник прад
едовских времён
В глазу моем с тех пор отображён.
Он подбирает почту. Но и тоже
Всех тонущих. Любого цвета кожи.
Я всех приветствую наперебой,
Кто мне не предназначил быть рабой.
Но тем, кто надо мной желает власти,
Я говорю не «здравствуйте», а «здрасте».
Когда я вижу: кто-то плут и псих,
Я не спешу обидеть малых сих.
(Гм…
Дюжихмалых сих… Сих дюжих малых —
Прожжённых бестий и пройдох бывалых!)
Кт
оя, чтобы сурово их судить?
Я та, в чьем арсенале могут быть
(Уж я не говорю про недостатки!)
Пороков неосознанных десятки.
Но и мое терпенье не гранит!
Мне жизнелюбство пошляков — претит.
И с пылом протестантов убежденных
Я не терплю
Повелевать рождённых!
Как?! Вечно пальму первенства искать,
А дивной пальмы равенства — не знать?!
Не понимать речения блаженства
С старинным ударением: «Рав
енство»?!
По счастью, тем, кто трудится, плевать
На всех «родившихся повелевать»;
Там, где они приказывать родятся,
Не всяк родился им повиноваться.