Чудовищные хиппиоты! Романтики с наглым брюшком!
Их краски, их вирши, их ноты — в согласии с их кошельком.
Но смерти щемящая флейта всё манит их в серости дней.
Чьей смерти? Своей или чьей-то? Тьфу, пропасть! Опять не своей!
Им нравятся травы, канавы, гитары, порывы дождя
И чувство, что юноши правы, от общества в ночь уходя…
И Сартром взмахнёт грациозно, и мешкающих подтолкнет…
Но в то, что для хиппи серьёзно, не верит крепыш хиппиот.
Есть хиппи, а есть хиппиоты. И хиппи (как в небе стрижи,
Земной убегая заботы) не верят ни правде, ни лжи.
Цель хиппи нельзя обозначить. Цель хиппи — концы отдавать.
А цель хиппиота? Подначить. Оплакать. Романтизовать.
Прекрасная марихуана! Как сказки твои хороши!
Дай неба нам! Дай океана! От тёмной земли отреши!
Судьба — нападательный минус… Оскомина жизни горька…
Печальный курильщик! Возьми нас, прими нас в твои облака!
В твоих-то хоромах уютней! Мы будем довольны судьбой!
Как крысы за гамельнской лютней, мы ринемся вслед за тобой!
Но хиппи, наследник печали, растаял в кипящем дыму,
И зрители сразу отстали, которые льнули к нему.
Подначка — великое дело! Прекрасная вещь — западня!
Воспеть же! (Отпеть же!) И смело вернуться к насущности дня.
Но вскорости ж — новые траты… И снова увязывать вам
Искусственные заплаты с естественной тягой к деньгам.
Так хиппи, лишась интересов, несут на загривке, под блюз,
Своих неотвязчивых бесов дублёный и замшевый груз.
Мостами, лесами проносят на ниточках тоненьких шей,
Не чуя, как носят, где сбросят непрошеный тучный трофей.
Готовый к любым присосаться системам, филистер живёт
Банальный. Не все согласятся, что имя ему — хиппиот.
Трудней, чем зарубки на сучьях, давать хитрецам имена:
Их лики меняются. Сущность их — та же во все времена.
Буржуйство! Тебе не впервые
Кататься у нищих на вые!
На сотнях мостов, поворотов (Америка, Лондон, Мадрид) —
Глянь: хиппи несут хиппиотов. Кто смотрит — всегда разглядит.
«Кто в романтику жизни не верит…»
Кто в романтику жизни не верит,
Тот не верит (нелепая туша!)
В океан, на земле занимающий
Втрое более места, чем суша!
Но и логику тот ненавидит,
Кто, упёршись копытами в берег,
Смотрит в море, — а моря не видит,
Смотрит в небо, — а в небо не верит.
Адам и Ева
— Нет! — сказала Ева. — Я упряма:
Я не выйду замуж за Адама!
— Но почему и отчего? —
Скажи мне, будь добра!
— Да он калека! — у него
Недостаёт ребра.
Закон песен
Хороводы вакханок в экстазе,
Фавна к нимфе копытца несут…
Что ж, сойдет, как рисунок на вазе,
Но для лирики — чистый абсурд!
Лишь небесная страсть остается
В песнях вечной. (Лаура, живи!)
Существует, но вряд ли поется
Земноводная грубость любви.
Кто там в рощу так робко прокрался?
Притаился под сенью ветвей?
Пой! — пока на балкон не взобрался,
Не назвал Инезилью своей.
Пой — пока, по искусства законам,
Девять Муз во главе с Купидоном
Девять шёлковых лестниц совьют…
Серенады поют — под балконом.
На балконах — уже не поют.
И, тем паче, с высот геликонов
Тот сорвётся, кто тайны притонов
С гордым видом выносит на суд.
(Вас на пуговицы переплавят,
Сир! А пуговицы — пропьют!
Кто же карту краплёную славит?!
Спрячь её, незадачливый плут!)
Очень многое — так нам сдается, —
Существует. Но… ах! — не поётся.
Грусть — поётся. Надеждой на чудо,
Упованием песня жива.
Но у блуда нет певчего люда;
Вещий голос-то взять им — откуда?
(Что поделаешь — жизнь такова!)
Только тот, кто любви своей силой
За возлюбленной тенью в Аид
Мог спуститься, —
Тот песню для милой
В неподкупных веках сохранит.
Коль же скоро во всяком напеве
Похоть та же и разницы нет,
То за что же вакханками в гневе
Был растерзан великий поэт?
Жизнь — цветок. Ей закон — аромат.
Не ищи же, теряясь по с
ортам,
Божью искру в Калачестве Тёртом,
Друг мечты и романтики брат!
Пой — цепляясь на лестничном шёлке;
Пой — пока твои мысли невинны
И пока на губах молоко
Не обсохло…
Пути твои д
олги,
Твои лестницы — дл
инны-предл
инны,
Твой балкон — высок
о,
высок
о…
О юморе
Говорят: «Народный юмор груб.
Грубостью простому сердцу люб».
Что вы! Юмор грубый чересчур —
Он как раз для избранных натур!
Старый вертопрах
наедине
Шепчет сальности чужой жене.
Вроде бы и юмор площадной,
Ан, глядишь, рассчитан для одной.
Муженёк в угоду девке ржет.
Посмеяться так же в свой черед,
В стороне, с улыбкою кривой,
Ждет жена соломенной вдовой.
То-то и оно, что грубый смех —
Смех кустарный, редкий, не про всех!
Не скажу, насколько он прожжен,
Да не про детей и не про жён!
Груб, а ведь не каждого берет.
(Ржёт конюшня — да и то не вся!)
Что за притча? Что за анекдот,
Если вслух рассказывать нельзя?
При мужьях нельзя, при стариках,
При маэстро, при учениках,
Там, где людно, там, где молодёжь,
При знакомых, незнакомых — то ж…
Если двое крадучись идут
«Посмеяться», третьего не взяв,
Скоро эти двое создадут
Царство смеха на его слезах.
Если шутка выстраданный вкус
Истинных артистов оскорбит,
Что же в ней «народного»?
Божусь, —
Лишь филистер грубостью подбит!
Говорят: «Народный юмор груб,
Грубостью простому сердцу люб».
Что вы! Юмор грубый чересчур —
Он как раз для избранных натур!
Вот смеются у дверей в кино.
Разве я не так же весела?
Но — что делать! — с ними заодно
Посмеяться так и не смогла…
…Спутник селадонов и блудниц,
Чёрных лестниц, краденых утех,
Смех «плебейский» — для отдельных птиц.
«Аристократический» — для всех.