О! Там, где Царское, где Павловск, Петергоф
С их европейским сном, укромным и пригожим,
Ещё не дрогнули перед лицом снегов,
Где путник всё ещё не схвачен бездорожьем, —
Легко мешает он язычество с безбожьем,
А солнечный Олимп — с вольтеровым подножьем,
Как воду и вино… И в идолах досель
Ещё равны ему Гудон и Пракситель,
Вольтер — и светлый Феб; не видит он вражды их,—
Взращённых, мнится, в родственных стихиях;
И то! — ведь лиственный
единнад ними свод:
За небожителя и леший тут сойдёт.
А ты, — доверчивый сын творческого жара,
Поклонник идолов от мала и до стара,
Вестимо, знамо, ты «язычник» не всерьёз!
Но блеск античных снов,
Но пир счастливых грёз,
Безверия в душе твоей смягчив удары,
Замаскирует лик надвинувшейся кары,
Не даст отпутаться от многих тонких пут…
И этот каменный потатчик — тут как тут:
Рад яды расточать и старческие чары
И жёлчный смех мешать с аккордами кифары, —
Как будто и его в Элладе с мёдом ждут!
И просят у него, почти как снисхожденья,
Немного уксусу для целей возрожденья!
Стой, пиротехник зла и учредитель смут, —
Богов не тронь! в тебе они ВТРОЙНЕ умрут!
Дела твои — не загляденье;
— Вот, — прокричит людской, хотя и поздний, суд, —
Вот верх паденья! Низ паденья!
…А годы мчатся вскачь.
Вопросы есть? О, есть!
И нечисть, как всегда, их за народ решает.
И век не устаёт умам тенёта плесть.
А для инспекции — видоков приглашает…
Что духу времени твоё вино с водой?
Гляди, — ещё не то ещё не с тем смешает
Сей ветренник полуседой!..
А что же, мсьё Вольтер, твой первый ученик?
Ты упустил его, «единственный старик».
Держись! Тебе ещё увидеть остаётся,
Как (словно брезгая достичь твоих седин)
На чернорецкий снег
Падёт ХРИСТИАНИН.
И ХРИСТИАНСКАЯ из раны кровь прольётся.
Исповедь «мимозы»
Кто верит, что я «ничего не видала,
От подлинной жизни в отрыве», —
Не знает,
Что я далеко забредала
И видела почки на иве.
Я видела снег, облепивший полозья,
И зелень рассады под градом
И то, как, набычась, мотает предфозье
Цветами, растущими рядом.
Я видела:
На дождевом бездорожье,
Где нет на рябинах коралла,
Неверная почва пружинит, как дрожжи,
А верной — становится мало.
Я видела, как собеседник лукавит —
По холоду глаз его. Эка! —
Я видела даже, как многие фавят
Всю жизнь — одного человека!
«Мимозой тепличной» молва окрестила
Меня. А не в той ли «теплице»
Я видела, как замерзают чернила?
Как пишешь, надев рукавицы?
В стихах моих оранжерейность искали.
Не в этой ли «оранжерее»,
В промёрзлых углах расцветая,
сверкали
Из снега и льда орхидеи?
Что видела я, чтобы хвастать так яро?
Каких-то семьсот ограблений,
Две с лишком войны, единицу пожара
Да несколько штук выселений.
Я видела:
С неба снежинки слетали
На вышвырнутые пожитки…
Помилуйте!
Это ЖИТЬЯ не видали.
А ЖИЗНЬ мы видали. В избытке!
И прописи школьные в глаз мне не суйте,
Её восхваляя суровость.
Ступайте к другим и другим указуйте.
А нам — и диктанты не в новость.
Честертон
Просили его унывать,
Молили его унывать,
Но он стоял на своём
И не хотел унывать.
Золя ему в ухо жужжал,
Что мир отменно блудлив;
Толстой резину тянул
Почти на тот же мотив:
Что мир, конечно, хорош,
Но счастью в нём — не бывать…
А он — стоял на своём
И не хотел унывать!
Просили его унывать,
Молили его унывать.
«Отстаньте!» — он им отвечал
И не желал унывать.
Просил его царь Соломон,
Молил его скальд Оссиан,
Просили — валялись в ногах! —
И Фрейд, и весь его клан.
А там уж и Старость: «Пора
Позиции, — шепчет, — сдавать!»
Но он
Настоял на своём
И не захотел
Унывать.
Жёлудь
Близ дубов я подбираю жёлудь
И в карман кладу, как лазурит,
Потому что жёлудя тяжёлость
Мне о ценном, цельном говорит.
Оттого ли, что, лошадно-гладок,
Ливнями налит, бочарно-бур,
Этот тип с оттенком старых кадок
Кажется тяжёлым чересчур?
Он карман мне тянет; он в подкладку
Укатиться может (ватник рван),
И приходится мне для порядку
Снова лезть за жёлудем в карман.