И не потребовалось.
Окно, разбитое моим стулом, было за спиной адаптанта. Должно быть, он осознал, что с ним происходит, только когда за окном мелькнули его ноги. Вопль был непродолжительным — шестой этаж.
Полицейская сирена смолкла под самым окном, и тотчас внизу лязгнуло — с таким предупреждающим звонким лязгом разворачивается в боевое положение многоствольный газомет. Между домами заметалось и стихло бестолковое эхо автоматной очереди. Раненный в живот продолжал истошно выть.
Я перерезал веревку заточкой, выдранной из скрюченных пальцев выродка — каким-то чудом тот еще дышал, — и заорал от боли, пытаясь удержать тело Дарьи двумя руками. Выше кисти из моей руки торчал, цепляясь за рукав, обломок кости, светло-розовый на темном фоне венозной крови.
Быстрее! Еще можно попытаться… Один выдох в рот — пять нажимов на грудную клетку. Или три? Пусть будет четыре… Господи, сколько их нужно?..
Одна рука. Я могу действовать только одной рукой… Выдох. Теперь четыре нажима. Сильнее! Еще выдох. Нажим. Еще раз!..
Держись! Ты должна жить, ты же хочешь жить, я знаю! Постарайся мне помочь. Очень постарайся. Без тебя у меня ничего не получится.
Резче! Еще!
Темно в глазах. Почему нас учили только самообороне? Должны же быть на теле какие-то стимулирующие точки, не может их не быть…
Еще!
Помогая руке всем телом, я слышал, как под моей ладонью хрустят ее ребра. Я давил и давил ее грудную клетку до тех пор, пока страшная трупная синева на ее лице не начала понемногу спадать, пока мои пальцы не почувствовали первые, еще совсем слабые и неправильные толчки ее сердца…
И уже кто-то, спеша, поднимался по лестнице — не один, несколько. Спешащие шаги были человеческими; кто-то, споткнувшись на ступеньках, загремел оружием и на весь подъезд матерно покрыл идиота, швыряющего себе подобных из окна на крышу казенной машины. Кто-то поддержал в том же духе. Это были люди. И что бы они ни говорили, что бы они ни делали — они были люди, и теперь для меня этим все было сказано.
III. Февраль
Банки с говядиной были большие, одна на двоих, судя по всему, родом с какого-нибудь стратегического склада, сытные внутри и солнечно-золотистые снаружи, самодовольно блестящие и смазанные тавотом лучше, чем боевые торпеды. Отстояв очередь, я кое-как обтер тавот, заново раскурил потухшую сигарету, отыскал глазами своих и кивнул Вацеку. Тот уже получил и теперь прижимал к груди три полкирпича хлеба, тоже один на двоих. Кофе пока не подвезли, но говорили, что будет. На всякий случай дядя Коля разломал на дрова первый попавшийся на глаза ящик и теперь уминал в котелке снег.
В подвале стрельба слышалась глуше, зато труднее определялось, куда перемещается эпицентр перестрелки, и это нервировало: стаю, взятую вчера в кольцо на участке девятого отряда, не сумев добить сразу, теснили к нам. Говорили о каких-то новых снайперах, то ли наших, то ли совсем наоборот. Скорее, наоборот. Курили, сплевывали, кашляли, отходили после ночного боя, и каждому было понятно, что поспать сегодня опять не удастся. Кто-то из дубоцефалов влез на протянутую вдоль стены мерзлую трубу дерьмопровода и, соря инеем, тянулся к забитой снегом отдушине, пытался проковырять смотровую щель. Заметнее других дергался длинный, унылый и гнутый, как отмычка, студент — малый, по общему мнению, безнадежно заторможенный и то ли за свой чудовищный гранатомет, то ли за особую бестолковость получивший в отряде прозвище Дубина Народной Войны. Даже в подвале он мерз и ежился — не иначе, в его комбинезоне шалил термостат. Кроме студента, гранатомет здесь был только у меня, и то жалкий подствольник, зато шею каждого оттягивал автомат десантного образца с подогревом ложа и ночным прицелом в придачу. Ручные гранаты были без подогрева — вчера ночью один мобилизованный из молодых и краснощеких в самый разгар драки, когда часть дубоцефалов, ошалев от страха, с животным ревом дала деру под свой же пулемет, а потерявшие голову новички, не слушая команд, орали и палили в темноту кто во что горазд, схватил гранату голой рукой и, швырнув изо всех могучих сил, потерял по лоскуту кожи с каждого пальца. Гранат побаивались.
Я как раз пронес банки мимо Дубины Народной Войны — он вскинул на меня воспаленные глаза в контактных линзах, споткнулся о гранатомет и засуетился, выражая немедленную готовность как можно точнее выполнить повеление начальства. Хрена ему сейчас, а не повеления. Обойдется. Дубина — он дерево и есть, ему бы кого-нибудь по маковке с богатырского размаху… Так он себе войну представляет, а городскую почему-то в особенности, и вот что обидно: не дурак парень. И думать умеет, и излагать, поспорить об отвлеченном тоже горазд, зато намертво убежден в том, что на войне нужны рефлексы, а не мозги, — и комплексует, потому как с рефлексами у него от природы негусто. С навыками тоже. По ночам свои линзы он вымачивает в пластиковой кружке с водой, а чтобы никто не выплеснул, привязывает кружку к ноге специальной веревочкой. Если ночь прошла тихо, что иногда все-таки случается, студент еще проснуться не успеет, как к нему так и бегут отовсюду, так и шустрят на утреннее развлечение — давать советы насчет научного поиска этих самых линз в этой самой воде и научной их поимки. Один раз надорвали животики, когда поутру обнаружилось, что за ночь вода в кружке замерзла по самое дно. Потом-то стало не до смеха: в тот день из одной только нашей группы накрылись сразу шестеро. Самое поразительное, что в бою Дубине Народной Войны везет, а за компанию и тем, кто возле Дубины находится, надо только знать специфику и пореже торчать у него за спиной — он ведь сначала выпалит из своего гранатомета, потом с интонациями ослика На прокомментирует результат, а потом уже обернется посмотреть, кого там позади ветром сдуло…