Пока идет бой, время никуда не торопится. Минута ударов, блоков, хаканья и треска насилуемой мебели больше похожа на прожитый день, по самое некуда заполненный тяжелой, глупой и никому не нужной работой. Когда заверещал таймер и все кончилось, с меня текло в три ручья. Подручный сразу исчез, унося с собой сломанный стул и расплющенное ведро. Кажется, он торопился. Дядя Коля поворчал в усы, сходил куда-то и включил аварийное освещение.
— Сойдет, — буркнул он, возвращаясь. — Будет тебе зачет. Только в следующий раз ты так нож рукавом не лови — распорешь вену. Усек?
— Усек, — сказал я, вынимая из рукава нож и вертя его в руках. Лезвию было далеко до стерильности, и на нем запеклась кровь. Не моя. Я брезгливо взял нож за лезвие и запустил в дощатую стену — под потолок, чтобы не сразу достать. Потом вытянул из кармана платок и вытер руки.
— Чего это с тобой сегодня? — поинтересовался дядя Коля, влезая на стол и вешая на место портрет Герца. — Неприятности?
Я не ответил.
— А ты нахал, — задумчиво сказал дядя Коля. — Как тебе пришло в голову проводку-то оборвать? Секунды три на халяву поймал. Мой недосмотр.
Когда дядя Коля говорит задумчиво, это опасно. Можно невзначай схлопотать по спине какой-нибудь оконной рамой.
— Как ты мыслишь, дядя Коля, — спросил я, указывая кивком на засевший в стене нож, — скоро у нас в институте появится секция самообороны от ВИЧ-девять?
Он только ухмыльнулся. По-моему, он не боялся ВИЧ-девять. Он вообще ничего не боялся.
— Ну, я пошел? — сказал я полуутвердительно.
— Погоди. — Дядя Коля пошарил под столом, нашел и убрал в карман макет пистолета. Разгибаясь, он попытался заглянуть мне в глаза. Ничего у него не вышло. — Серьезно: что с тобой сегодня?
Я пожал плечами. Со мной сегодня ничего не было. Ничегошеньки. Разве что в этот обыкновенный день мне все особенно осточертело. Мне осточертел институт. Осточертело сдавать еженедельные зачеты дяде Коле. Осточертел холод и серые сугробы на улицах. Пожалуй, мне просто надоело так жить.
А может быть, мне вообще надоело жить? Гм. Ценная мысль. Главное, свежая и оригинальная. Надоело вот, и все. Прямо с утра.
Я об этом потом подумаю, ладно?
— Так, чепуха, — сказал я, изображая улыбку. — Все в норме.
— Это не норма, — возразил дядя Коля. — Сегодня ты был готов убить. И не мотай головой, я видел. Нельзя звереть во время боя. Наша задача — выжить самим и по возможности дать выжить другим. Даже тем подонкам, что хотят проломить тебе голову. Это ясно?
Это было ясно. Хорошо еще, что дядя Коля не сказал про другую щеку, а то я бы не удержался и спросил, нужно ли подставлять и гениталии. Дядя Коля озверел бы. С его рефлексами бойца и плитами вместо мышц легко быть гуманистом и проповедником ненасилия. В общем, люби человека и если не желаешь о нем думать, то хотя бы помни о его неприкосновенности. Себе же неприкосновенность обеспечь сам. Куда уж ясней.
Я покивал, соглашаясь. Кажется, дядя Коля мне не поверил. И правильно.
— Зачет-то я тебе поставлю, — неохотно сказал он, — только запомни, что я тебе сказал. А теперь иди с глаз, тебе пора.
Это я и сам знал. Сейчас было половина девятого, а занятия начинаются в девять. И еще было бы неплохо забежать к шефу и дознаться, какую гадость он мне уготовил на следующий семестр. В коридоре, где было посветлей и висело зеркало, я бегло осмотрел фасад и тыл, стряхнул с костюма мелкий мусор и привел себя к каноническому виду. Доцент доцентом. В торце коридора кто-то малознакомый, повесив себе на каждую ногу по блину от штанги, с натужными стенаниями корчился на перекладине, вытягивая подбородок кверху так, будто тонул в непролазном болоте. Морда лоснилась. Из-за двери с табличкой «Секция каратэ» доносились сочные удары, звуки прыжков и кошачий мяв. Дверь напротив, с надписью, извещающей о том, что секция айкидо находится именно здесь, а не где-то еще, была заперта на висячий замок: по-видимому, инструктор все еще пребывал в реанимации. Теперь секция наверняка распадется, даже если этот непротивленец выйдет на службу завтра. В институте в айкидо уже верят слабо. Гораздо больше верят в подручные средства.
Подвал — гардероб — улица. Снаружи лениво мела поземка и торчали из сугробов мертвые деревья. Небо было низкое, крашеное под пасюка на асфальте. С утра студгородок успели расчистить; редкие ранние студенты, зевая от холода, уже потянулись за разумным, добрым, вечным. Где-то во внутреннем дворе, невидимый отсюда, мычал движком снегоед, пробивая каньоны в свежих завалах, и неожиданно взревывал, напоровшись на пень или остаток какой-нибудь ограды. Оттуда тянуло промозглостью и высовывалось облако холодного тумана. Я поежился и плотнее запахнулся в куртку. Днем, пожалуй, подтает, особенно на тротуарах, все-таки в городе теплее градусов на семь, если не больше. Может быть, даже удастся увидеть открытую землю, давно я ее не видел, — черную, сырую, восхитительно липнущую к подошвам, с прелыми мочалками ископаемой травы. Чавкающую. Что ж, может быть, и удастся, день на пятьдесят шестой параллели сегодня совсем не плох. Лето.