Это была совершенно новая для него область размышлений на общечеловеческие темы, и на первых порах он был потрясен и растерян. Он был не в состоянии прийти к какому-либо определенному решению, и это вернуло ему ненавистное, а теперь вдобавок и тысячекратно усиленное ощущение собственной неполноценности, ущербности. Однако случилось то, чего он не ожидал: никто из экипажа пристально к ним не приглядывался, никто не замечал на борту экзотических безобразий. Ну ни единого подозрительного взгляда! Сочувственных — сколько угодно, подозрительных — ни одного!.. Так и летели — тихо, мирно. «Чистые» относились к «нечистым» очень доброжелательно, сердечно и объясняли их настороженную замкнутость пережитым на Обероне, а «нечистые» приходили в себя, обретали твердость в ногах, отрабатывали методы охраны тайны своего уродства и жили по принципу «поживем — увидим». Казалось бы, настала пора вздохнуть свободнее. Он так и сделал. Но тут же поймал себя на том, что простосердечная беспечность экипажа неприятно его удивила. «А если бы действительно произошла подмена? — думал он. — Если б и на самом деле в составе человеческого экипажа летела к Земле группа нелюдей? Неизвестно, как на других кораблях, а вот на борту „Лунной радуги“ нелюди почувствовали бы себя вполне непринужденно…» Впрочем, еще было рано судить о своей человеческой или нечеловеческой сущности. Надо было как следует присмотреться к самому себе, к новизне потрясающих свойств своего тела… «Поживем — увидим, — думал он, обливаясь по ночам холодным потом. — Поживем — увидим…»
…Осознав, что опять лежит на жестком полу, лицом — на розовом пузыре пневмокресла, Меф открыл глаза, шевельнулся и сел. В командной рубке никого уже не было. Гнетущая тяжесть в затылке прошла, общее состояние улучшилось, но сегодня это почему-то не радовало.
Сидя в пилот-ложементе, Меф долго смотрел на Япет — туда, где над чертой горизонта белесым волдырем вспухала верхушка Пятна. Размышлял, машинально потирая и массируя пальцы.
Собственно говоря, предаваться глубокомыслию не стоило. Думать ему уже не хотелось. И так все было ясно. Сколько мог, он всеми правдами и неправдами цеплялся за орбитальную базу. Его идея легально обосноваться на малолюдной орбитальной базе в Сатурн-системе шла прахом. Здесь обстановка складывалась так, что через сутки ни Жив-здоровам, ни ему самому на «Анарде» не поздоровится… Надо нырять в Черную Бороду, иного выхода нет. В покое его не оставят — это уж точно. Есть веские основания полагать, что МУКБОП его вычислил.
Он смотрел на Пятно и в последний раз взвешивал все «за» и «против». Впрочем, на чаше весов с надписью «против» был только Тобольский. «Но ведь Андрей все равно будет ползать вокруг Пятна до прихода „Виверры“, — думал Меф. — Я и „Анарда“ Андрею совсем ни к чему. Считай, у него пуповина с „Анардой“ оборвана: ни связи у нас, ни резервного катера. А на борту люггера — два превосходных драккара типа „Мистраль“ и, как минимум, два десятка десантников-профессионалов. Да и „Байкал“ в конце концов сюда приведут… В общем, сутки Андрей продержится запросто. А я за сутки смогу уйти далеко. Перехвата не будет — гарантия. Не на чем и, главное, незачем. Если бы „старый, выживший из ума капитан“ направил свой танкер к Земле — переполоху было бы на все Внеземелье. В диаметрально противоположную сторону — двигай себе, валяй, катись, проваливай, никому ты не нужен, оберонский монстр…»
— Угон «кашалота» никого, кроме селенологов, особенно не расстроит, — вслух подумал Меф. — А функционеров службы космической безопасности, наверное, только обрадует… Не могу же я без жилища, без крыши над головой. Взамен этой пыльной развалины я оставляю людям всю Солнечную Систему.
Розовую, мерцающую муаровыми разводами рукоять Главного ключа для запуска маршевого двигателя он перевел в позицию «предстартовый разогрев стеллараторов».
Черная Борода… Барба Нэгра, Коул Бэйсмент, Погреб Дьявола, Зона Мрака… Ну что Барба Нэгра? Солнца он и здесь практически не видит. Маленький, тоненький ободок… А там, в обширных просторах самого края Системы, в Зоне Мрака, среди мириадов рыхлых, как пыль, заплутоновых астероидов ему неизменно будет сиять удивительно яркая звездочка.