-- Ну, наверное, затем, чтобы собрать побольше шуму в шкатулку и передать ее когда-нибудь внучке, - попробовала пошутить Мария.
На самом деле она понимала теперь беду Светы до самого донышка души. Она смотрела в теплеющие глаза Светы и видела, что они уже не прозрачные, как у рыбы, а синие. Вся синь их вышла наружу, и надо было не дать ей обратиться вспять - обратно, к прекрасной, но холодной еще выси.
И все-таки в Свете оставался какой-то нездешний огонь, который ничего общего не имел с холодом выси.
Света сказала, плотно сжав губы и сверкнув в глазах этим неведомым огнем:
-- А ты знаешь, если бы Нелли Николаевна случайно не застала меня в палате во время обеда, я могла бы и умереть. Я бы умерла с голоду, но ни за что не пошла бы в столовую. Я такая - если мне что втемяшится в голову, то умру, но сделаю. Но такое бывает очень редко.
-- Тебе бы не дали умереть. У нас в стране - один за всех и все - за одного.
-- А вот и неправда. Не знаю, как в стране, а в природе бывает все самое грустное. Я когда гуляю, люблю смотреть на природу - и так, от нечего делать, и потому, что правда люблю. Я один раз видела, как собаке с щенятами принесли костей, и вот щенки набросились на пищу. Трое оказались проворней и схватили лучшие косточки. А один - самый мелкий и хроменький - никак не мог приткнуться к миске, - трое других загораживали ее, поглощая добычу. Тут же была и довольная мать - она заботливо наблюдала за троицей. И вдруг, когда четвертый щенок наконец подобрался к миске и уже было потянул к себе косточку, мать, неожиданно зарычав, оттолкнула его лапой. Слабак отскочил, а те трое, вместе с матерью, ощетинившись, принялись тявкать и лаять, понуждая его убраться еще дальше. Так он и простоял, виновато виляя хвостом, в сторонке. А потом... потом, когда пир закончился, ему милостиво разрешили полизать пустую миску.
-- Быть такого не может! - вырвалось у Марии.
При всем своем равнодушии к природе она полагала, что все в ней - соразмерно и благостно, а если кто и нарушает всеобщее благолепие, то это она и не помнящие себя от удали и любопытства мальчишки. Но ведь на них есть Мавродий.
-- Может, - упрямо возразила Света. - А знаешь, эту сценку видел еще наш дворник - живет у нас такой дядечка, про которого говорят детям, чтобы они с ним не водились, потому что он баптист. И еще говорят, что он в свое время плеснул себе в глаза серной кислоты, чтобы не служить и что это он у нас только метлой машет, а у них - чуть ли не главное лицо в приходе. Так вот, дядечка, хоть и полузрячий, а тоже рассмотрел, что делается у миски. А потом и говорит: "Вот они его оттолкнули, а он через эту обиду вымахает богатырем".
-- Ни к чему тогда богатырь! - сказала Мария сквозь сжатые зубы.
Она чувствовала: еще слово, и из души ее выйдет стержень, а сама она превратится в бескровную медузу. Но, к счастью, к горлу подкатывал ком, и рука в воображении тянулась за камнем, чтобы размозжить им череп озверевшей, не помнящей родства сучки.
Света, видимо, почувствовала перемену в Марии и еще сильнее прижалась к ней плечом.
-- А богатырей, если честно, не было и вовсе, - сказала она тихо и торжественно. Выждав паузу, она продолжила, пытливо заглядывая Марии в расширенные, повлажневшие глаза. - Понимаешь, былины сочинял народ, который кое-что позабыл. Так вот, позабытое можно отыскать в летописях. В них ясно сказано, что между борьбой с половцами и печенегами витязи одной княжеской дружины шли войной на витязей другой княжеской дружины, и не куда-либо, а на те же русские земли. А бывало, что витязи просто разбойничали в своих пределах, ведь им не платили жалования. Какие же они после этого богатыри?
-- Ты и летописи читаешь?
Света опустила голову и, немного помолчав, сказала, тяжело вздохнув:
-- Нет, только отрывки. Есть такая историческая серия в глянцевых обложках - мне ее дед Матвей поскидывал с верхних полок.
6
Этот чудесный-чудесный мотоциклист... Почти невидимый на своем стальном коне, весь растворенный в полутьме и очаровательном рокоте... Он кружится на круглом пятачке арены, - Мария же, вместе с другими зрителями, затаив дыхание, смотрит сверху, как в яму. У ямы отвесные стены и по краям ее толпятся готовые ахнуть зрители. "А-а-а-х!" - слышится Марии. Она опять упустила момент, когда мотоцикл, должно быть, резко накренившись, проворно взмыл на стену. Немыслимо-пьянящий, бесподобный воздух накаляется как от печи и в нем все ближе мелькает неоновый значок на черной куртке мотоциклиста. "Ну, мама, пойдем в цирк еще, пойдем прямо завтра!" - кричит она, не помня себя от восторга, когда артисту удается улизнуть от неиствующей публики и, вывалившись возбужденной толпой на улицу, публика гудит и будоражит случайных прохожих... Потом, может быть, для того, чтобы отвадить Марию от цирка, мать рассказывает ужасную, с ее точки зрения, историю. Оказывается, мотоциклист больше не выступает в цирке, потому что он упал с каната. Да-да, гордому, неистовому мотоциклисту было мало его стен, и он вознамерился проехать по канату. Но, просчитавшись, упал. И вот - повредил позвоночник.
Мария слушает, и эта история вовсе не кажется ей ужасной. Это прекрасная история. Нет для нее ничего выше подвига мотоциклиста. И нет ей радости с его исчезновением. Пригорюнившись, сидит она целыми днями в комнате, схватившись за ручки железной кровати и представляет, что ручки - рули... И как-то в один из тех дней отец, приоткрыв дверь, впускает в комнату настоящего орла, а после вступает в нее сам и загадочно улыбается. Отец и орел - это помнится как одно. Это тянется солнечной дорожкой и слепит глаза. Раскинув крылья, орел летает под потолком, и нет предела ее немому восторгу.
Но вот появляется мать и велит орла удалить, потому что дом - не курятник, в доме - ковры. И орел удален.
Выбежав во двор, Мария находит еще дымящиеся головешки костра. А слабС - взойти на этот ковер - ковер из углей и пепла?
Как была, в кедах, Мария прыгает в середину костра, а после, сцепив зубы, гордо ходит с волдырями на пятках. Она - тоже мотоциклист, ведь она сумела причинить себе вред.
А потом случается поистине ужасная история. Однажды, вырезав из цветной бумаги погоны и разрисовав их звездочками, Мария наклеивает их себе на сорочку и, вырядившись в эту самодельную гимнастерку с нарисованными нашивками орденов, пририсовав себе усы и бороду, долго бродит по дому, улыбаясь, как в сказке... Скоро придет с работы отец, и она отдаст ему честь, он же, счастливо рассмеявшись, посадит ее себе на плечи. И вот вошел отец и, увидев ее наряд, тотчас нахмурился и зло, грубо велел привести себя в приличный вид. Мария повиновалась, но с тех пор отец перестал быть орлом. Мало того - он перестал быть отцом. С его возвращением Мария удалялась в другую комнату и играла одна, больше не допуская этого грубого человека до своих игр. Она так и решила с тех пор: мужчины в своем большинстве - грубые твари. И когда мать с отцом ссорились, всегда вставала на сторону матери. Ей было невдомек, что ссоры всегда затевала мать. Мужчина не смеет грубить женщине, не смеет грубить ребенку. Его предназначение - защищать... Ох, как чувствовала это Мария всем тем, что было в ней мужественного, - тем, что так некстати было поругано отцом!
"Да или нет?! Да или нет?! Да или нет?!" - свирепо кричит какой-то квадратный мужчина с метлой, загородив ей дорогу из подъезда. Мария, приостановившись, удивленно моргает. А мужчина с метлой - тот самый дворник-баптист из рассказа Светы - потрясая перед ее лицом громадной фигой, басисто повторяет нараспев: "Господь, отпуская человека в наш мир из своего аэроплана, спрашивает, прежде чем пнуть коленом под зад: "Да или нет, мой друг? Принимаешь ли ты мир таким, каков он есть или будешь весь век морщиться? Так да или нет?" "Нет!" - отчаянно и в то же время твердо кричит Мария, вцепившись баптисту в метлу, Она отталкивает его, удивленного...