Им больше не надо было держаться за руки, чтобы чувствовать друг друга. Время - эта последовательность мысленного шума и звуков вокруг - текло лишь для них. Вновь оказавшись незаметно для себя в гуще резвящейся у исполинского костра детворы, они, как невидящие, прошли сквозь гущу и, устремившись в дальний, пустынный угол площадки, оседлали качели.
Моросил дождь. Длинная доска на перекладине промокла, и на ней отражался свет полной неоновой луны. Доска слабо, тоскливо поскрипывала, замирая в момент соприкосновения с землей. Соприкасаясь с ней, с землей, Мария смутно видела, как на другом конце доски высится горой Света, как, полуприкрыв глаза и слегка откинувшись назад, плавно отдается она потоку. Казалось в эти секунды - еще немного, и Света сольется с лунным потоком, станет полупрозрачным, мерно качающимся призраком.
Сильно толкнув землю, Мария принялась раскачивать качели все резче и выше, ей хотелось не отпускать Свету в это лунное далеко. Мелькало вдали пламя костра - теплым заревом ложилось оно на щеки.
И вдруг, словно искра исполинского костра заронилась в сердце - так отчего-то оно встрепенулось и сильными, мерными толчками застучало в висках, во всем теле. Затем будто сам орел, выпростав крылья из ее вздымающейся груди, взлетел, темнея, к одинокой горе, на которой пребывала в грезах Света. И тотчас эта гора зазеленела и покрылась цветами, а Света, поддавшись вперед, пристально посмотрела в лицо Марии широко раскрытыми, удивленными глазами.
Так они качались, попеременно касаясь земли и - попеременно - неба. И гордый орел парил между двумя вершинами.
Потом Мария незаметно поймала себя на ощущении, что земли больше нет под ногами, что шелест дождя прокрался под спину, став ей единственной опорой, и она, запрокинув голову, лежит на этом мерном, все нарастающем шелесте. Другие звуки отдалились, и все кругом заволокло зеленовато-светящейся, водянистой полумглой. В этой полумгле явственно послышался плач младенца, который приближался к ней откуда-то сверху. Потом она увидела и самого младенца - он был полурастворен в водной пыли и пытался выпростаться из легких, похожих на складки тумана, пеленок. Спустя еще мгновение Мария вдруг ощутила, что этот младенец - она и увидела склоненную над собой мать. Мать была молодой и еще поэтичной, словно сошедшей с одной прежней фотографии и нежно, кротко улыбаясь, говорила какие-то ласковые слова. Мария же, будучи новорожденной, блаженно перебирала ручками и издавала в унисон благостные, только ей ведомые звуки. Теперь все происходило на пляже, и неумолчный шум моря - взволнованный, но безмятежно-ласковый - облегал ее тело, как раковина. Никогда еще она не чувствовала такой пронзительной связи с матерью. Матерью и всем миром вокруг - блаженной, мудрой, отсекающей хмарь, муть и хлябь.
...Качели остановили свой бег. Мария сидела на земле, радостно, беззвучно плача под нитями сильного, косого дождя. Света же, держа ее за руку, гладила ее по щеке и говорила-говорила какие-то слова, тревожно всматриваясь в нее всю.
А утром, словно вызванная давешним чудесным видением, приехала мама.
-- Мама! - кинулась было к ней Мария, но, сделав несколько шагов, стушевалась от неловкости.
Она никогда не знала, что значит - броситься матери на шею, обнять ее - это было не принято между ними.
Придирчиво оглядев палату, где они со Светой просто сидели без слов, жмурясь от сочащегося со стороны террасы в стеклянную дверь сильного молодого солнца, мать ворчливо сказала:
-- Ужасно спертый воздух. Вы что - никогда не проветриваете? Здесь вообще кто-нибудь за вами смотрит?
И только потом сообщила, что умер дедушка - отец отца, и надо ехать на похороны. Она приехала, чтобы забрать ее.
Мария никогда не видела дедушку, но, сглотнув слюну, поняла и приняла необходимость отъезда.
Ей еще было слишком хорошо, да и день выдался на редкость ясным, чтобы она могла измерить чувствами предстоящую разлуку.
Пока мать складывала ее вещи - мать непременно хотела сложить все сама, честя воспитателей за невыглаженное белье, словно и впрямь когда-нибудь гладила его дома, - они со Светой, избегая смотреть друг на друга, обменялись адресами.
"Залайск", - написала Света большими разорванными буквами на пионерском галстуке Марии. "Краеугольск", - косо вывела Мария на галстуке Светы. Это была традиция - записывать адреса прямо на пионерских галстуках, чтобы они никогда не забылись.
Присутствие матери сковывало их. Но Света все равно сбивчиво сказала:
-- Ты, пожалуйста, пиши. А то я не решусь... первая.
-- Конечно, - торопливо согласилась Мария. - Я вообще скоро приеду к тебе в Залайск, это же совсем рядом. И ты ко мне станешь ездить.
Вещи были сложены.
Мать попыталась надеть на Марию кофту, но та, отстранив ее руки, надела кофту сама.
Им было пора. Мать очень спешила.
-- Возьми свои тапочки, - сказала Света, достав из-под кровати стоптанные красные тапочки Марии.
Но мать сказала:
-- Нам такого добра не нужно. Пусть лучше останутся здесь, может, кому еще и пригодятся.
Как деревянная, Мария глядела куда-то мимо Светы. Она знала - ей надо быть деревянной. Она не должна увидеть лица Светы. Она не должна увидеть лица Светы! Она не должна!.. И вдруг она увидела, что лицо Светы стало багровым.
Отвернувшись, она резко вышла и, обогнав мать, прошла далеко вперед.
Через два часа водитель их автобуса, остановившись у придорожной забегаловки, объявил перерыв. Пассажиры высыпали на лужайку перед почти отвесной каменистой горой, откуда сбегал хрустальными струями звенящий, сам с собой бормочущий ручей. Жались в сторонке овцы, позвякивала колокольчиком коза. И прыгали в ярко-зеленой, по-горному свежей траве, кузнечики. Мария заметила у одного из них ярко-оранжевый горбик. Горбик состоял из скучившихся букашек, которые, впившись в спину кузнечика, пожирали живьем его плоть. Поймав кузнечика, Мария принялась высвобождать его от паразитов дрожащей в руке палочкой. Она знала: так поступила бы Света.
Выпустив кузнечика, Мария бросила затуманенный взгляд на шаг вперед, потом - на другой. И увидела, что всюду прыгают по полю такие же горбатые кузнечики. Издали их можно было принять за оригинальный вид фауны, носящий на спине оранжевые цветочки. Чем крупнее цветочек, тем тяжелее, ближе к земле прыжки кузнечика. Что ж! Опустившись в траву, Мария принялась ловить кузнечиков и освобождать их от их ноши. Она еще успеет, еще сможет... Пусть это будет один освобожденный кузнечик. Десять кузнечиков. Сто кузнечиков.
Водитель нетерпеливо сигналил и мать, высунувшись из окна, что-то сердито кричала ей.
Вскоре после возвращения из лагеря началась школа. Новые встречи и новые отношения завертели Марией - она все-таки была еще ребенком и не чувствовала бега времени. Мария так и не собралась написать Свете, а чуть позже исчез пионерский галстук с адресом - должно быть, мать выбросила его вместе с другими старыми вещами.
И только много лет спустя, когда в стране была перестройка и не стало готовых, раз и навсегда вколоченных с детства ответов, а мысли выбивались мутным потоком и заносили куда-то в сторону, она опять вспомнила про Свету. Но единственным материальным свидетелем существования Светы был сосед Мавродий, который, превратившись в приветливого юношу, уже открыто ходил в платьях, скупая их в уцененных товарах.
Мария поехала в Залайск и отыскала адрес Светы через адресное бюро, но оказалось, что Милославские вместе с семьями других военнослужащих давно покинули и дом, и город.
Часто-часто, подняв трубку телефона, Мария ловила себя на мысли, что она ожидает чуда. А вдруг и в самом деле в трубке однажды раздастся:
- Здравствуй, Маша. Решила тебе позвонить. Вот.