Таких песен в репертуаре соседней палаты было три. Первая повествовала о жизни несчастного-разнесчастного вора, который отбывает срок на Колыме и то и дело кланяется в письмах горемычным детушкам, обещая по возвращении обласкать их сторицей. Вторая песня называлась "Пропала собака" - героем ее был безутешный малыш, преданно ищущий пропавшего друга. А третья была о маме. И в ней повествовалось о том, как пришел однажды сын домой, а мамы больше нет. Мама лежит со свечкой в сложенных на груди руках, а по лицу ее разлита восковая бледность.
Вслед за этой, обычно, последней по счету песней, со стороны террасы их палате прокрадывалась гостья - приоткрыв стеклянную дверь, она широко размахивалась и вылетевший из ее ладони громадный помидор распластывался вдребезги жар-птицей на чьей-нибудь тумбочке. Взметнувшись, девочки возмущенно кидались в дверной проем, но нахалка уже запиралась в соседней палате. Девочки во главе с Леной колотили кулаками в запертую стеклянную дверь, строили рожи и обзывались. Из-за двери неслись смешки и ответные оскорбления.
Мария не участвовала в потасовках, может быть, потому, что помидор никогда не долетал до ее угловой койки. Но обычно она бралась за тряпку и, пока девочки ломали копья, стирала жар-птицу с тумбочки. Мария не понимала, как могла возникнуть такая мальчишеская вражда между девочками на том лишь основании, что одни девочки были из Залайска, а другие - за стеной - из Макеевки, что у одних отряд назывался "Буревестником, а у других - "Соколом".
Вернувшись в палату с безуспешного штурма, девочки из Залайска долго выругивались и принимались за детальную разработку плана мести. Пункты были один похлеще другого: пробраться к макеевским, когда те уйдут в столовую, и надушить мочой подушки. Или обернуть в тряпку дохлую крысу, приладить сверху записку "Небольшой сюрприз" и сунуть под одеяло первой вредине Надьке. Или вот что: выследить эту Надьку во дворе, когда нету своих, окружить и попинать хорошенько ногами. Надо только пронюхать, какие у Надьки планы на вечер, чтобы рассчитать, где ее караулить.
Кровожадный совет обычно прерывался легким шумом со стороны террасы, смешками, звуками короткой возни и резким, подчеркнутым хлопкам двери. После чего в палату нехотя проскальзывала белокурая курносая девочка - та самая, которая запомнилась Марии еще в автобусе своим внешне спокойным, изучающим взглядом. Сделав несколько шагов, она в нерешительности замирала и, необыкновенно высокая, молча погружала куда-то вбок свои спокойные, прозрачные сине-голубые глаза, хотя вид у нее был взъерошенный, а на щеках проступала краска.
- Светка! - строго вскрикивала Даша и, оглянувшись на сидящую со сжатыми губами Лену, подступала к вошедшей девочке, как Моська к Слону. - Они опять тебя мучили, да? У-У! Уроды! Но ты смотри у нас - ты терпи! Ты же наш разведчик! А может... Кто тебя знает. Может, ты уже их разведчик... А ну признавайся - ты теперь чья?
И протянув руки, словно к лампочке над головой, Даша хватала Свету за грудки и принималась со свирепым видом выкручивать кулачки.
Немного попятившись, Света продолжала молчать и даже не пыталась защищаться. Только пятна на ее щеках проступали все резче. Чтобы не видеть ее неловкости, Мария сердито бралась за книжку. Как-то само собой получилось, что из всей неприглядной залайской компании более всего неприятна была ей эта мощная по фигуре, но такая беспомощная, безответная девочка. И хотя Мария догадывалась, что Света оказалась заложницей в зловещей макеевской палате не только потому, что была отрезанным ломтем у своих, но и потому, что это она, Мария, расторопно заняла у залайцев предначертанную той шестую койку, догадка не прибавляла ей снисходительности. Будь Мария на месте Светы, она бы одним только взглядом раскидала по местам всех этих зарвавшихся девчонок. Поэтому безответность высокой, физически сильной девочки вызывала у нее чувство отторжения. Кроме того, была в этой Свете какая-то раздражающая, болезненная утонченность. Нос вздернут, как у Буратино, кожа лица и рук молочно-бела и сквозь нее просвечивают венки, необычайно-белые волосы, по-рыбьи прозрачные глаза... Сталкиваясь взглядом с этой прозрачностью, Мария всегда отводила глаза и проходила мимо, словно и не было вовсе Светы, словно Света была прозрачной.
Пока низкорослая Даша, вцепившись в Свету, висела у той на груди, Лена восседала верхом на спинке кровати и что-то хмуро обдумывала. Четверо остальных как ни в чем не бывало оживленно обсуждали происшествие.
- Они - сволочи, - тихо произносила Лена, и все вдруг замолкали, а Даша, перестав закручивать свои непонятные лампочки, отступала на шаг от своей жертвы, но продолжала при этом строго смотреть ей в лицо, как бы рекомендуя получше прислушаться к тому, что будет сейчас сказано. - Расскажи нам, пожалуйста, что они о нас говорят. Они что-то просили передать? Что?
Руки у Лены были скрещены на груди и глядела она со своего сидалища, словно школьный директор на провинившегося ученика - сверху и искоса. Голос ее был ровен и подчеркнуто-ласков, как у человека, который чувствует свою власть.
Наступала пауза. Очень долгая. Так как Света никак не могла вытолкнуть из себя тех слов, которые насильственно впихнули ей в копилку памяти с приказом "Передать!", не могла их собрать и, видимо, не понимала - зачем.
Она бесцветно роняла:
-- Ну... всякое говорили. Что вы гады, говорили. Вот.
-- Что еще?
-- Что суки.
-- А еще? Ну-ну, телься!
-- Говорили про Лену плохое. Просили передать, чтобы ты, Лена, уехала. А иначе... грозились, что завернут твою голову в это... не помню, во что, и перешлют маме. Да, вспомнила: в бандероль упакуют.
-- Фигушки им! Это мы их в бандероль уложим! Что еще? Ну, быстро, быстро!
Что было дальше, Мария обычно не видела. Какая-то сила вынуждала ее выйти в коридор под предлогом малой нужды. А так как по иной нужде в мертвый час в коридоре обретаться не полагалось, то шла она, как и было положено, в сортир, совмещенный с умывальной комнатой. И там уж, честя про себя свою невезучесть - ведь надо же было оказаться в такой муторно-скучной компании! - а еще больше честя не от мира сего, неприятную, попросту говоря, противную девочку Свету, Мария выхватывала из ведра прикрытых половой тряпкой лягушек, отловленных не далее как утром и, широко размахнувшись, выкидывала в окно. Однажды лягушка улетела, оставив случайно зажатую между ее пальцами лапку. Мария, не церемонясь, бросила лапку вслед, как кидают шапку выставленному за дверь непрошеному гостю. Некоторые квакши грузно шлепались об асфальт. Ничего, сойдет и так!
Вернувшись назад, она уже не заставала Светы. Наговорив ей в оттопыренные, вечно краснеющие уши список ответных ругательств и снабдив инструкцией по применению, залайцы уже схватили Свету под руки, подвели ее к выходу на террасу и со смешками толкнули. Иди, мол, к своим макеевцам! Мария однажды видела, как это делается.
Еще Мария видела, как укрепляет авторитет Лена. Была у той привычка просовывать поутру руку под одеяло сестры Даши и со строгостью в лице проверять, суха ли простынь. И однажды простынь оказалась не суха. Лена сдернула одеяло, присмотрелась, принюхалась. После чего схватила детский утюжок и двинулась к Даше, которая, истерически рыдая, забилась в угол. Даша не выносила вида острых предметов и утюгов так же, как большинство девочек не выносят лягушек и ящериц. Но Лена все равно долго, неотрывно водила по ней утюгом - нежно, нежно, будто ласкаясь. Пока остальные, что вмешивались дотоле нестройно, не сказали вдруг хором: "Хватит!"
3
Прошла уже почти половина лагерного срока, когда случилось непримечательное поначалу событие - отряд "Сокол" расформировали из-за того, что лагерь разом покинула группа одноклассников, составлявших костяк отряда. Оставшихся соколят раскидали по двум младшим отрядам - "Стражнику" и "Буревестнику". Пользуясь неразберихой и освободившимися койками, буревестники и стражники стали меняться палатами, перебираться под шумок на новые места - поближе к новым товарищам. Переселенческая лихорадка охватила и закадычную залайскую компанию. Ворвавшись перед ужином в палату, девочки принялись азартно и в то же время жеманно стягивать наволочки и пододеяльники, укладывать в сумки многочисленное барахлишко. Рисуясь, они грозили кулачками в стену, отделяющую их от макеевцев, а после, закатывая глаза, распускали кулаки веером и принимались брезгливо обмахиваться.