Приступ бешенства прошел так же резко, как и начался, и она остановилась посреди разгромленного магазина, оглядываясь растерянно и даже виновато. Ее губы дрожали, руки быстро двигались, заталкивая в сумочку письма, натягивая пальто обратно на плечи, широкими петлями набрасывая на шею шарф.
Время. Время.
Она подбежала к Евгению, наклонилась и осторожно, стараясь не дотронуться до торчащего из его груди стекла, отвернула полу расстегнутой куртки и вытащила из внутреннего кармана толстую записную книжку и бумажник с ключами от машины и от квартиры, потом бегло скользнула пальцами по холодной щеке друга.
— Полежи… полежи пока, Женечка, ладно?..
Латунные колокольчики и дельфины тихо и устало звякнули, когда Вита осторожно открыла дверь и выглянула на улицу. Сумерки набирали густоту, мимо «Пандоры» тек обычный вечерний поток прохожих, и только некоторые из них бросали рассеянные взгляды на крылечко компьютерного магазинчика и настороженно застывшую на нем темную фигуру — бросали и, ничем не заинтересованные, спешили дальше. Возле обочины стояла только одна машина — забрызганный грязью «мондео» Евгения.
Прижав к лицу носовой платок, чтобы никто не обратил внимания на кровь, Вита быстро спустилась, придерживаясь одной рукой за пошатывающиеся перила. Больше некому будет вытаскивать эти перила из пазов и прятать на ночь, чтобы их не украли, больше никто из постоянных ежевечерних прохожих не будет с улыбкой наблюдать за забавным ритуалом, а работники «Пандоры», сгрудившись возле крылечка, не будут отпускать шуточки в адрес трудящихся над перилами коллег… не будут, потому что никого больше нет… У нее на мгновение сдавило горло, и Вита испугалась, что ее сейчас вырвет, но спазм тут же прошел, и она, оглянувшись, скользнула к машине.
Ехать домой было дуростью с самого начала, и ведь я знала это, а оттого было особенно обидно, если только этот слипшийся бесформенный ком чувств можно назвать обидой. Осознанно совершенная дурость. Ты знаешь, что это дурость, и все равно идешь на нее, безумно надеясь, что тебе повезет. Мне повезло в конторе, почему мне не может повезти еще раз? Бог троицу любит. Мне необходимо попасть домой. Чтобы уехать из города, мне необходимо попасть домой. В моем кошельке не так уж много, а дома все наши с Женькой
…ох, Женька, Женька… не реви, сейчас ты не можешь позволить себе такой роскоши… сбережения. Никто в этом городе сейчас не сможет занять мне достаточной суммы денег, а звонить Максиму Венжину я боюсь. Нельзя. Нельзя еще и его… Смерть на мне. А еще дома пачка документов, которые мне очень и очень пригодятся. И, конечно, папка Колодицкой, которую они искали в конторе — я не сомневаюсь, что они искали именно ее. Не получите вы ее! И там, в папке, Наташкины письма.
И я еду домой.
Папка. Кто знал о ней изначально? Колодицкая и Семагин. И все, иначе суета из-за нее началась бы намного раньше. Но Колодицкая скончалась давным-давно, а в привидения я не верю. Значит Семагин. А как вышли на Семагина? И вообще зачем на него вышли? Сам побежал, рассказал? Бессмысленно. Нет, не вяжется. Никак.
Ответ напрашивается только один. Виктория. Чертова сука, мачеха Вика Костенко! До нее ничего не было. А уж потом колесо закрутилось. Как-то она была связана со всем этим, что-то она знала. Проболталась мне, потом спохватилась. Да и я, дура, тоже хороша! Ведь видела же, чувствовала, что с ней что-то не то, а все равно продолжала лезть с расспросами. А она потом наверняка передала наш разговор кому следует — за оплату без сомнения. Упомянула, что я Семагиным интересовалась. Чистовой тогда еще и не пахло, но кто-то там решил проверить, чего это девочка такие вещи спрашивает? Откуда знает о письмах? Отследили. Прикинули. Сопоставили. Проверили людей, которыми она интересовалась. О внезапно погибшем Шестакове-то они точно знали, остальных проверили. Вот и все. Здравствуй, девочка!
А девочка едет домой.
Удивительно, что после всего, сейчас мне еще удается выстраивать какие-то связи. Мысли рваные, но все же последовательные, голова кое-как работает. Наверное, это потому, что я не только напугана и растеряна. Еще я очень зла. Злость греет. Внутри пустота, но она постепенно наполняется злостью вперемешку с болью. Жуткая смесь. Хочется умереть и убить одновременно. Рыдать от потери и выть от бешенства. После того, что произошло в магазине, моя психика не могла не пошатнуться, возможно, скоро я совсем свихнусь, но сейчас это мало заботит. Слишком много внутри пустоты, слишком и заполняется она слишком медленно — слишком большая часть меня навсегда осталась в «Пандоре». Ее никто не увидит, когда за ребятами приедут, но она там. Там, где-то с ними лежит мертвая Вита Кудрявцева. Нужно хоть немного успокоиться, успокоиться, иначе я наделаю глупостей. Я уже делаю одну глупость.
Я еду домой.
Машину я не водила с тех самых пор, как сдала на права. Права — это была Женькина прихоть, мне это совершенно не было нужно, я вообще машин боюсь, но он настоял. Постепенно я вспоминаю, что к чему, но «форд» все равно дергается на дороге, словно норовистый конь — и с непривычки, и потому, что у меня очень сильно дрожат и руки, и ноги. Будет удивительно, если меня не остановят. И так меня то и дело одергивают злобными гудками, а некоторые водители что-то зло и презрительно выкрикивают в мой адрес. Если меня не остановят, это будет чудом. Вторым чудом. Конечно, ехать на Женькиной машине было не самым мудрым решением, но ловить машину страшно, вызывать такси долго, на трамвае — тоже долго. А времени мало.
Я еду домой.
Как плохо. Господи, как же плохо. И как несправедливо по отношению к ребятам, что я не могу сейчас горевать о них. Я уважала их, я была к ним привязана, фактически мы были друзьями. Но не могу — смерть Женьки заслоняет все. То, что было между нами, не было любовью, но это тоже было немало. Почему это не сон, не кошмарный сон, после которого просыпаешься в ужасе и слезах и облегченно убеждаешься, что это только сон, и хватаешься за Женьку, который спит рядом и который тут же начинает бормотать, что и ночью при луне нет ему покоя?! Кто теперь скажет мне «дитя мое»? От кого будет пахнуть клубникой? С кем мне танцевать, с кем смеяться над жизнью, с кем?! Женька, Женька… Почему ты не поверил мне? Почему я не вернулась раньше? Почему я взялась за все это? Тысячи «почему», тысячи глупых вопросительных местоимений. А ответа не существует ни одного.
Я еду домой.
Происшедшее обрушило меня по другую сторону реальности. До сих пор я еще балансировала на грани, почти уверенно — даже после того, что случилось с Элиной. Теперь в реальности меня больше нет. Я в другом мире. Я не верю в реальность. Я верю в письма. Верю в содержимое папки Анастасии Колодицкой. Верю Чистовой.
Чистова… Кажется, должна быть злость, даже ненависть по отношению к ней — не будь ее, не было бы и всего этого. Но ненависти к Чистовой у меня нет. Она честно меня обо всем предупредила — это я не придала этому значения. Любопытство и деньги — вот в чем все дело. Она мне пистолет к виску не приставляла. Я своей головой думала. И виновата во всем только я. Нет, у меня нет к ней ненависти. Есть только страх. За нее. И еще за то, что будет, если они ее все же найдут. Один будет писать письма, а другая — картины. Нельзя, чтобы это случилось. Нельзя. Но об этом я подумаю потом.
А сейчас я еду домой.
В бардачке полпачки одноразовых платков, и я старательно оттираю лицо от крови, при этом веду машину одной рукой и чуть не въезжаю в соседний «джип». Водитель «джипа» громко сообщает мне, кто я, а также все мои родственники по материнской линии. Я выравниваю машину, ничего не отвечая, и продолжаю тереть лицо, роняя скомканные платки на пол. Вместе с кровью стираются и остатки макияжа, и лицо, глядящее на меня из зеркала, становится все более молодым, испуганным и беспомощным. Но у лица в зеркале мертвые глаза. Будто металлические. И, посмотрев в зеркало один раз, я стараюсь больше этого не делать. Моросит мелкий дождь, и я щурюсь на дорогу сквозь мелькание дворников, которые небрежно смахивают капли с лобового стекла. Кажется, что машина плачет.