— Девчонки велели передать. Отбивная. Ты ее дома, с лучком… и на еще, — он протянул ей полбутылки водки, — в таком деле самое то. Ничего… отойдешь… терпи, что ж делать… Петр! — он погрозил тощему водителю массивным кулаком, покрытым засохшей кровью. — Ты мне смотри… не чипай дивчину… узнаю — ноги повыдергиваю!
Он захлопнул дверь. Наташа слабо улыбнулась ему.
— Спасибо, дядя Жора.
— Что ж… — рубщик философски вздохнул, — все ж люди…
Эта фраза и согрела ее, и расстроила, как-то косо врезавшись в сердце, и всю дорогу до дома Наташа, закрыв глаза, повторяла ее про себя. Люди… все люди… Кроме нее. А она — чудовище, заражающее смертью всех, кто к нему прикоснется. Что бы она не делала — все оборачивалось злом, и все, кто пытался как-то ей помочь, умирали или пропадали в неизвестности — как Надя, как Нина Федоровна, как Слава… а теперь еще и Вита. Изначально она была обречена на одиночество — это была судьба, и Наташа не имела никакого права идти ей наперекор. Вжавшись в спинку кресла, она вдруг с неожиданной ясностью вспомнила, как когда-то Надя в ответ на подобные ее рассуждения, с усмешкой пересказала ей слова немецкого философа Шопенгауэра: «То, что людьми принято называть судьбою, является, в сущности, лишь совокупностью учиненных ими глупостей». Да, глупостей — глупостью было звать на помощь, глупостью было рисовать — глупостью было вообще жить.
Вместе с Витой пропала и последняя надежда найти Славу. Виту поймали, с ней случилась страшная беда, в этом Наташа не сомневалась. Вполне возможно, что ее уже не было в живых. Ее голос по телефону звучал так спокойно — даже с каким-то мертвым спокойствием, особенно в последней, условленной фразе. Кто-то был рядом с ней, кто-то слушал. Как они ее нашли, где — в Волжанске, в Питере, в каком-то другом городе? Позвонить на ее телефон, договориться с ними, если она еще жива? Нет, она не могла, не имела на это права — ни ради Виты, ни ради Славы — ни ради кого. Да и все равно эти переговоры и ее согласие не имели бы никакого смысла — их все равно бы не отпустили, а она, Наташа, остаток жизни проведет в какой-нибудь запертой комнате, до бесконечности рисуя картины — пока не умрет или не сойдет с ума. Конечно, с ней будут хорошо обращаться, держать в тепле, вкусно кормить, может, даже, будут выводить гулять — на поводке…
Что-то тяжелое упало ей на колени, и, вздрогнув, Наташа открыла глаза. На подоле ее пальто лежала большая крутобокая золотистая луковица. Недоуменно она взглянула на водителя, а тот ухмыльнулся ей и снова перевел взгляд на дорогу.
— Спасибо, — шепнула Наташа и взяла луковицу. Она была теплой и гладкой. Наташа сжала ее, словно пытаясь согреться, и снова закрыла глаза, и под ее веками начали проносится страшные обвиняющие картины — как снова и снова где-то вдалеке умирает очаровательный и хитрый ребенок с веселыми глазами, посмевший протянуть руку чудовищу.
Ночь разматывалась, летела…
Максим Венжин возвращался домой измотанный, убитый. Вначале он хотел вызвать такси, потому что чувствовал — не доедет, но потом все же решился ехать сам — не хотелось бросать «витару» на улице. Даже в горе он оставался человеком практичным, крепко стоящим на ногах. Потому и ушел из «Пандоры» сразу же, как только она, утратив самостоятельность, попала под дурно пахнущее покровительство, а отчаянный авантюрист Женька Одинцов остался. И вот, теперь, поплатился за это. Каждый раз, когда Венжин думал об этом, руль начинал дергаться в его руках, и «витару» пьяно мотало по трассе — благо, что была глубокая ночь и движение на дороге уже почти сошло на нет.
И ведь еще с утра было что-то — какие-то смутные предчувствия. С самого утра не заладилось. Дома поругался с Лариской, на работе, выйдя из себя по пустяку, наорал на главврача, что не сулило ничего хорошего, одна из пациенток, склочная богатая стерва, пообещала подать на него жалобу за якобы невнимательное и грубое отношение к ее драгоценной особе — только лишь потому, что Венжину осточертело слушать болтовню о семейной жизни ее подружек, и он предложил говорить ей только о том, из-за чего она и пришла в клинику. Настроение у него улучшилось только к вечеру, когда позвонил Одинцов и таинственным тоном предложил в десять часов заехать в «Пандору» для того, чтобы «что-то отпраздновать». Венжин, предвидя некое особое веселье, с удовольствием согласился и заехал. Но попал не на веселье, а на похороны.
Он до сих пор не мог поверить. Все. Не один человек, не два — все! Кому, зачем понадобилось устраивать такую бойню?! Максим не знал подробностей, но потом, когда его, несмотря на поздний час, долгое время мариновали в отделении, он по лицам разговаривавших с ним почуял, что это были не просто убийства. В магазине произошло что-то, выходящее за рамки простого убийства. Кроме того, ему пришлось опознавать Одинцова, потому что родственников у того не было, а наличием любовницы почему-то не поинтересовались, и Максим не стал о ней заикаться. По роду деятельности Венжину и раньше доводилось видеть покойников и он относился к этому достаточно спокойно, хоть иногда зрелище было не сахар. Но увидев лицо Евгения, он ужаснулся — и не только потому, что перед ним мертвым лежал лучший друг. Жутким было лицо — из-за страшной улыбки. Венжину сказали, что причиной смерти стало колотое ранение в грудь, но выражение лица Евгения просто не вязалось с такой причиной.
Узнав, кого именно нашли в «Пандоре», он порадовался, что среди них хотя бы не было Виты — значит, уцелела. Знает ли она? Лучше было самому сообщить ей. Но домашний телефон в квартире Одинцова молчал — Виты не было, а сотрудники милиции если и приезжали, то, вероятно, уже закончили свои дела. Мобильник Виты тоже не отвечал. Встревоженный, он поехал к дому Евгения, надеясь перехватить его подругу по дороге, и там наткнулся на еще одну новость — квартиру Одинцова вскрыли, в подъезде была стрельба, а сама Вита, вся в крови, вломилась в квартиру какой-то старухи на первом этаже и выпрыгнула в окно, причем старуха заявила, что «шалая девка» пыталась ее убить. Последнее Венжин отнес к области старческих выдумок. Несмотря на поздний час во дворе было много взволнованных людей, тут же стояла милицейская машина, и он поспешил уйти, радуясь, что благоразумно поставил «витару» в соседнем дворе. Сев в машину, он кое-как поехал домой, понимая, что пока ничего не может сделать. Оставалось только надеяться, что Вита сама ему позвонит, если, конечно, еще жива… и, тяжело глядя в лобовое стекло, Максим думал, как ему следует к этому подготовиться и что из всего этого может получиться.
Эдгар встретил его в коридоре, радостно похрюкивая и крутя огрызком хвоста, но почти сразу же почувствовал, что хозяин расстроен, и хвост бульдога застыл, а огромная смеющаяся пасть закрылась. Венжин сел на корточки, и Эдгар ткнулся широким лбом в его ладони и замер, тяжело вздохнув, а потом едва слышно заскулил, чего не делал уже очень давно. Максим взял его за складки на морде и несколько раз ласково качнул туда-сюда большую голову бульдога.
— Такие вот дела, Эдгар, — хрипло сказал он. Эдгар печально смотрел на хозяина, как будто знал, что произошло.
В спальне было темно, и жена лежала в постели, под одеялом, повернувшись спиной к дверному проему. Она ничего не сказала, не шевельнулась, но по ее дыханию и исходившему от нее напряжению Венжин понял, что она не спит — прислушивается к тому, как он стоит в дверях, смотрит на задернутые шторы, копит энергию и злость для скандала. Скандал будет утром — хороший, добротный, с продуманными за ночь репликами — Лариса никогда не позволяла себе устраивать скандалы под влиянием момента, и тем более ночью, и гордилась своей выдержкой. Она еще не знала, что произошло, но Максим догадывался, что Лариса не сильно расстроится — она не любила Одинцова и Виту, потому что они всегда давали ему прибежище на время изгнаний из семьи.
Венжин не стал включать свет и не стал ничего говорить жене. Ложиться он тоже не стал, повернулся и ушел в гостиную. Посидел немного в темноте, потом лег на диван, не раздеваясь. Секундой позже на диван запрыгнул Эдгар и тяжело рухнул рядом, издав тоскливый старческий вздох. Максим похлопал его по толстому боку и уставился в потолок. Хотелось напиться, чтоб стало не так больно, но не было сил. С неожиданной ясностью он вдруг осознал всю глубину потери. Женька был для него не просто старым другом, а особой отдушиной, в которой он всегда мог прийти в себя и забыть на какое-то время о своей солидной, устроенной жизни — в принципе-то Максим ею был вполне доволен, но иногда накатывала какая-то тоска и странное ощущение, что где-то когда-то на повороте он совершил чудовищную ошибку. А иногда он казался себе невероятно старым — и, в основном, тогда-то и появлялись поводы для семейных скандалов.