— Ага, типа того! — отозвался Костя, не повернув головы. Официантка открыла им балконную дверь, предупредив, что на улице отнюдь не жарко, и удалилась, унеся на своих длинных ногах заинтересованный взгляд Лешко. Потом он тряхнул головой, что-то пробормотал и выехал на балкон, Наташа вышла следом. Кресло остановилось возле двери, Наташа подошла к широкой балюстраде и, повернувшись, облокотилась на нее, глядя на Костю.
— Ты хочешь со мной поговорить?
— Да, — Костя достал сигарету, закурил, потом, хмыкнув, поднес огонек Наташе. — Уезжай отсюда.
Ее лицо дернулось, и сердце в груди тяжело и больно стукнуло, потом Наташа криво улыбнулась.
— Уж не столковался ли ты с моим приятелем?
— Слава уехал, да? — спросил Костя. Не отвечая, Наташа отвернулась, хмуро глядя на пустынный берег, темную полоску выброшенных волнами водорослей, сидящего внизу, в скальной нише угрюмого, промокшего баклана. — Уезжай и ты. Пропадешь. Это все, — он махнул рукой назад, где за стеклом был зал и веселые, оживленно переговаривающиеся люди, — не для тебя. Они пытаются оправить тебя в золото, а уже на золото будут молиться. Они ничего не понимают. И мать моя ничего не понимает. Знаешь, — он затянулся сигаретой так сильно, что она затрещала, — мне никогда не нравились украшения из драгоценных камней. Камень — он должен быть сам по себе, а золото — само по себе. Золото — глупейший металл, и камню он не нужен — камень хорош сам по себе. Только тогда им можно любоваться, а как спрячут его в золото, так первым делом думаешь, сколько все это стоит.
— Да ты философ, Костя, — сказала Наташа, ежась от холода, и Лешко ухмыльнулся.
— Просто любитель камней, — он снова обернулся к окну и поманил Наташу рукой. — Подойдика. Что ты видишь?
Наташа встала возле него, недоуменно глядя в зал.
— Как что? Людей.
— Просто людей?
— Ну, — Наташа пожала плечами. — Людей, довольных жизнью. Можно сказать, людей счастливых.
— Удивляюсь я, что ты не замечаешь, что творится у тебя под носом! — Костя как-то нехорошо усмехнулся. — Они объединились вокруг тебя, проводят с тобой большую часть времени, ловят каждое твое слово, стараются тебе во всем угодить. Измайлов, между прочим, ушел с работы, где ему неплохо платили, этот толстячок Шестаков забросил все свои бизнесовские дела, да и эта… Кефирчик?
— Сметанчик, — машинально поправила его Наташа.
— Во-во! Ее место в Волгограде, а она торчит здесь. Моя мать при любой возможности пытается снова бухнуться тебе в ноги… эти два мужика — им бы отдыхать, баб клеить, а они тоже возле тебя трутся. Но ты у них, кстати, не лидер, ты — этакое божество, идол, которому они приносят жертвы — еда, вещи, посиделки вот эти ресторанные. А лидер, между прочим, Людка Ковальчук — как это сказать, главный служитель культа Великой Целительницы Натальи. Все прочие — прислужники. Людка, надо сказать, умная баба… скоро она всех вас скомпонует как надо, и, пожалуй, прочту я рекламу в газетке — твою рекламу. Ей-то, в отличие от остальных, нужно не твое благоволение, а деньги. Измайлов болтанул как-то, что мол общество «Просветление» скоро поднимет голову и пройдет по миру, неся свет и добро. У него, правда, в последнее время совсем мозги съехали… Ну, ты примерно понимаешь, о чем я толкую?
— О секте, — пробормотала Наташа, слегка протрезвев, и с ужасом посмотрела сквозь стекло. Вот оно, то, о чем предупреждал ее Слава. Благодарные клиенты и вправду превратились в жрецов? Она — идол?! Ковальчук — проповедник?! Она пыталась помочь людям, а вместо этого создала не только новую коллекцию картин, но и секту? Общество «Просветление»! Как же это могло получиться, как?! Наташа вспомнила преданное лицо Сметанчика, угодливость Ильи Павловича, фанатичную благодарность в глазах Нины Федоровны, Ковальчук, не раз предлагавшую снять для нее квартиру и самолично ее оплачивать. Дальше вспоминать не получилось — образы бывших натурщиков закружились, слились, превратившись в жуткое многоликое существо, тянущие к ней свои конечности, желая заключить в безгранично благодарные объятия. Наташа покачнулась, но рядом скрипнули колеса, и ее подхватила под локоть крепкая Костина рука.
— Ты ошибаешься, — прошептала Наташа и обернулась к нему. Костя смотрел на нее сочувственно, но без тени жалости.
— Уезжай, — повторил он. — Не будет тебя, и они отойдут мало-помалу… наверное. А так — и себя погубишь, и людям жизнь можешь сломать. Я понимаю, ты не этого хотела… ты ведь просто хотела нам помочь, правда? Мне хотелось бы думать, что так. А эту Ковальчук я бы вздернул на первой же сосне, будь моя воля.
— Но как же это могло получиться? — Наташа снова посмотрела сквозь стекло. Все ее клиенты и их родственники уже сидели за столом, переговаривались, пили, то и дело бросая взгляды в ее сторону, но они уже не казались людьми, которые просто встретились по какому-то поводу — это был крепкий слаженный организм, голова которого в вишневом шелковом костюме пила шампанское, покачивала пышной золотистой прической и поблескивала массивным перстнем, а сердце стояло за окном и ужасалось. — Ведь мы все были просто хорошими знакомыми. Всего-навсего.
— Людям всегда нужно во что-то верить, — Костя пожал плечами. — А вера, подкрепленная настоящим чудом, — штука страшная.
— Почему же ты не с ними?
Он усмехнулся и похлопал ладонями по ручкам своего кресла.
— Я слишком большой реалист. Я предпочитаю знать, а не верить. Вера — это все равно, что костыль, на который люди опираются, идя по жизни. А у меня он уже есть.
Резкий порыв ветра швырнул под навес щедрую пригоршню ледяных капель, и Наташа вздрогнула.
— Я сейчас же поеду домой, — сказала она и толкнула балконную дверь.
— Ладно. Только для начала помоги мне уехать с балкона. Елки, холодно как! Зима на носу.
Она обошла кресло, ухватилась за две гнутые ручки и пошла вперед, с усилием толкая кресло перед собой. По мере того, как приближался стол, ее начало подташнивать. Она видела веселые лица, улыбки, слышала возгласы, кто-то звал ее по имени, и все это тонуло в знакомой подзабывшейся мелодии, исполняемой небольшим ресторанным ансамблем. А что, если Костя неправ или лжет? Может, они просто благодарны… но какая затянувшаяся благодарность. Вера… Где вера, там и страх, разве нет? Всеобщее преклонение. Общество «Просветление» — ну ничего себе! Не новый ли это вариант Дороги?
А что в этом ужасного? Разве так уж плохо побыть богом? Богом, которого оценили.
Наташа подкатила кресло к столу и остановилась, внимательно глядя на сидящих. На мгновение ей показалось, что на некоторых лицах мелькнул страх. Ковальчук, настороженная ее молчанием, нервно откашлялась и по-чему-то уставилась в свою тарелку. Остальные смотрели на Наташу, и сейчас, видя взгляды всех одновременно, она заметила то, что некогда ей почудилось при первом разговоре со Сметанчиком, — соборную торжественность и благоговение — а у некоторых еще и нечто до боли знакомое — полубезумный фанатичный огонек — отражение недавно увиденных в зеркале ее собственных глаз.
— Садитесь, Наташенька! — Илья Павлович вскочил и отодвинул ее стул. — Надеюсь, вы там не замерзли. А ты, Константин, тоже — нашел, куда позвать — на балкон — в такую погоду! Наташенька, шампанского.
Наташа взяла предложенный бокал, в котором шипело прозрачное вино, задержала на мгновение в воздухе, а потом вдруг протянула его влево, Сметанчику, и та приняла его, недоуменно хлопнув длинными ресницами.
— Вылей его себе на голову, — спокойно предложила Наташа, не отрывая глаз от лица девушки.
— Что? — ошеломленно переспросила Сметанчик. Ее рука с бокалом дрогнула, и немного шампанского пролилось в тарелку. За столом воцарилось гробовое молчание.
— Вылей его себе на голову, — повторила Наташа так же спокойно, непринужденно, словно вела речь о чем-то обыденном.
— Но зачем?
Нина Федоровна уронила вилку в тарелку, и на мгновение все взгляды метнулись к ней, но тут же вернулись — не к лицу Наташи и не к лицу Сметанчика, а к бокалу в ее руке, над краями которого с шипением подпрыгивали крошечные брызги.
— Я так хочу, — сказала Наташа, поддела на вилку кусок мяса и не спеша положила его в рот. — Мне это доставит удовольствие. Мне это нужно. И я считаю, что ты поступишь совершенно правильно.