Леса Западной Африки в Англии называют зарослями. Эти заросли бывают двух видов. В районах, прилегающих к городам, деревням, они вдоль и поперек исхожены охотниками, и их со всех сторон теснят сельскохозяйственные угодья. Животные здесь очень осторожны, и увидеть их чрезвычайно трудно. Второй вид получил название черных зарослей. Охотники редко заглядывают в эти удаленные от жилья дремучие леса. Вот там-то, если у вас хватит терпения и осторожности, вы и увидите настоящую, полную жизни дикую природу.
Если хотите ловить животных, не вздумайте разбрасывать свои ловушки по всему лесу как бог на душу положит. На первый взгляд кажется, что животные бродят повсюду, где вздумается, но, приглядевшись, вы поймете, что у большинства из них есть установившиеся, почти неизменные привычки. Они год за годом ходят одними и теми же тропами, посещают строго определенные места в разное время года, когда там много пищи, и снова откочевывают, когда она иссякает; они ходят на водопой всегда в одно и то же место. У некоторых животных есть даже избранные места, играющие роль туалета и порой расположенные довольно далеко от той территории, где они проводят все свое время. Случается, что вы ставите ловушку в лесу и в нее ничего не попадается, но стоит переместить ее метра на три вправо или влево - на тот маршрут, по которому привыкло ходить то или иное животное, - и оно немедленно попадется. Вот почему, перед тем как ставить ловушки, приходится внимательно, с превеликим тщанием обследовать выбранное место, отмечая, какие воздушные тропы в кронах или потайные ходы на лесном "дне" проложены животными; где ожидается урожай плодов; в каких укромных уголках прячутся днем животные, ведущие ночной образ жизни. В черных зарослях Западной Африки я подолгу наблюдал за лесным населением, тщательно изучал привычки животных, чтобы знать, в каком месте их легче всего поймать и что им будет нужно в неволе.
Одно такое место я изучал недели три. В лесах Камеруна попадаются участки, где слой почвы слишком тонок и корням гигантских деревьев негде закрепиться, поэтому их сменяют более низкие кустарники, мелкий подрост и высокие травы, которым достаточно тонкого слоя земли, прикрывающего серый каменный панцирь горных пород. Я быстро отыскал на границе природной поляны местечко, идеальное для наблюдения за животными. Там смыкались три ландшафта с разной растительностью: сама травяная пустошь - пять акров сплошной травы, почти добела высушенной солнцем; непосредственно к ней примыкавшая узкая полоса кустарника с мелкими деревцами, густо переплетенными лианами-паразитами и украшенными яркими цветами дикого вьюнка, и, наконец, начинавшийся за полосой кустарников настоящий тропический лес - гигантские, высотой сто пятьдесят футов, стволы, поддерживающие, как колонны, сплошной, непроницаемый свод сомкнутых зеленых крон. Если удачно выберешь место, можно одновременно наблюдать небольшие участки каждого из этих ландшафтов.
Я выходил из лагеря ранним утром, но даже в самую рань солнце припекает вовсю. Я спешил уйти с расчищенного для стоянки места и нырнуть под прохладную сень, где сумеречный зеленоватый свет едва проникал сквозь толстый полог листвы, уходивший далеко вверх. Пробираясь между колоссальными стволами, я ступал по лесной подстилке, образованной многими слоями опавшей листвы, - она мягко пружинила под ногами, словно пушистый персидский ковер. В тишине царил лишь один непрерывный звук - стрекотание миллионов цикад - изумительно красивых серебристо-зеленых насекомых; прильнув к древесной коре, они сотрясали воздух своим стрекотанием, а когда я к ним подходил слишком близко, то срывались с места и неслись в лес, как крохотные аэропланчики, посверкивая прозрачными плоскостями крыльев. Откуда-то слышалось жалобное "чьивы?" - это кричала мелкая пичужка, которую я так и не смог определить, несмотря на то что она всегда сопровождала меня в лесу, повторяя свой вечный вопрос негромким мелодичным голоском.
Кое-где в "крыше" леса зияли широкие прорехи: должно быть, какой-нибудь мощный сук, подточенный насекомыми и гнилью, подламывался и летел на сотни ярдов вниз, вырывая клок из зеленого полога и открывая доступ золотым стрелам солнечных лучей. В таких местечках, согретых ослепительным солнцем, собирались массы бабочек: одни - крупные, с длинными и узкими крыльями оранжево-красного цвета - горели в лесном полумраке, как огоньки сотен свечей; другие - мелкие, хрупкие - снежным облаком поднимались из-под ног и медленно снижались, кружась, словно в вальсе, на темный ковер опавшей листвы. Я вышел наконец на берег ручейка; еле слышно шепчущими струйками он просачивался среди источенных водой камней, увенчанных одинаковыми шапочками из зеленого мха и крохотных растеньиц. Ручеек протекал лесом, пересекал опушку с невысоким подростом и выбегал на травянистую пустошь. Но на самом выходе из леса, где был небольшой уклон, он разбивался на множество игрушечных водопадов, каждый из которых украшал кустик дикой бегонии с ярко-желтыми, словно восковыми, цветами.
Здесь, на окраине леса, неистовые дожди понемногу подмыли мощные корни одного из лесных великанов, и его упавший ствол лежал поверженный наполовину в лесу, наполовину в траве поляны - колоссальная, медленно истлевающая, заросшая диким вьюнком и мхом оболочка, а по ступенькам отставшей коры на штурм лезли миллионы поганок. Это дерево я и облюбовал для засады: в одном месте кора совсем отвалилась, открылось пустое, словно лодка, нутро, где я мог спокойно затаиться под прикрытием невысокого подроста. Предварительно убедившись, что в дупле нет никакой живности, я усаживался в укрытие и терпеливо ждал.
Примерно с час ничего не происходило - раздавался только треск цикад, заливалась неожиданной трелью древесная лягушка на берегу ручья, да изредка, порхая, пролетали бабочки. Пройдет еще немного времени, и лес словно забудет о вас, укрыв в своих недрах. Просидев часок в полной неподвижности, вы превращаетесь в привычную, хотя и не очень приглядную деталь лесного ландшафта.
Обычно первыми на сцене появляются гигантские бананоеды, прилетающие полакомиться плодами диких фиговых деревьев, которые растут на опушке. Эти громадные птицы с длинными, болтающимися, как у сорок, хвостами возвещают о своем прибытии не менее чем за полмили, оглашая лес громкими, пронзительными веселыми криками "кру… ку-у, ку-у, ку-у". Потом они стремглав вылетают из леса, забавно ныряя на лету, и рассаживаются на деревьях, восторженно перекликаясь; когда они дергают своими длинными хвостами, их золотисто-зеленое оперение, сверкая, переливается радужным блеском. Бананоеды принимаются бегать по сучьям не по-птичьи, а как кенгуру, лихо перепрыгивают с ветки на ветку, срывают и жадно заглатывают спелые фиги. За ними на пиршество являются мартышки мона, одетые в ржаво-рыжие меха, с серыми лапками и диковинными ярко-белыми отметинами по бокам у корня хвоста, словно это отпечатки двух больших пальцев. Обезьян слышно издалека: кажется, что на лес налетела буря - с таким треском и шелестом они прочесывают кроны. Но если вы прислушаетесь, до вас откуда-то донесутся другие звуки: гулкое уханье и громкие гнусаво-пьяные выкрики - ни дать ни взять клаксоны допотопных такси, армадой застрявших на уличном перекрестке. Это голоса птиц-носорогов, которые всегда двигаются следом за мартышками и питаются не только плодами, обнаруженными этими четверорукими, но и ящерицами, древесными лягушками, а также насекомыми, вспугнутыми их нашествием.
Добравшись до окраины леса, предводитель обезьян взбирается куда-нибудь повыше и со своего наблюдательного пункта, подозрительно ворча, осматривает открытое пространство. Стая, в которой примерно полсотни обезьян, сидит позади него в полнейшем молчании, только изредка слышится хрипловатое хныканье какого-нибудь младенца. Наконец, убедившись, что на поляне никого нет, старый, полный достоинства вожак неторопливо шествует по суку, загнув хвост над спиной наподобие вопросительного знака, а затем мощным прыжком перелетает на фиговое дерево, с треском и шумом "приземляясь" в гуще листвы. Тут он снова замирает и еще раз обводит взглядом поляну; потом срывает первый плод и отдает громкий приказ: "Оньк, оньк, оньк". Словно вымерший лес внезапно оживает: сучья ходят ходуном, трещат и шуршат, шумя, как валы морского прибоя; обезьяны "катапультируются" из чащи леса и налетают на фиговые деревья, не переставая перекрикиваться и верещать даже на лету. У многих самочек под брюхом висят, крепко уцепившись, крохотные младенцы; когда матери прыгают, крошки пронзительно визжат - вот только трудно сказать, от страха или от восторга.