Рисунок преподавал "свирепый" профессор Гуго Залеман.
- Сегодня рисуем человеческий скелет, - объявил он.
- Простите, но я пейзажист, - сказал кто-то.
- Вот и прекрасно! - рычал Залеман. - Значит, вы обязаны изобразить скелет гуляющим по берегу моря...
Академическая школа, при всех ее недостатках, все-таки дала Мясоедову владение формой и цветом, без которых немыслим никакой художник. Друзьями его стали Федор Кричевский и Георгий Савицкий (тоже сын передвижника). Кричевский оставался верен своей теме - украинскому крестьянству, а Савицкий невольно поддался влиянию Мясоедова, они совместно изучали "Илиаду" и "Одиссею". Мясоедов был влюблен в древность, даже дома он искусно драпировался в тогу римского патриция, курчавая челка (тоже античная) спускалась на лоб. Уже тогда Мясоедов был кумиром студенческой молодежи. На традиционных балах-маскарадах в Академии художеств он всегда выигрывал первые призы "за костюм", появляясь перед публикой полуобнаженным, с коротким мечом в руке, с волосами, стянутыми золотым обручем...
- Тьфу! - выразительно реагировал на это отец.
А между тем о сыне его уже ходили легенды: в римском Колизее он выступил в роли гладиатора, Рим удостоил его премии за красоту торса, в Испании он поверг наземь здоровущего быка (недаром же Федор Кричевский сделал его портрет в облачении мадридского тореадора). Наш прославленный живописец А. М. Герасимов случайно встретил Ивана Мясоедова в гостях у писателя В. Гиляровского: "До этого я знал его только по фотографиям в журналах. С играющими мускулами, с венком из виноградных листьев на голове, с лицом Антиноя, он был похож на античную статую!" - таким он запомнился Герасимову...
Академия художеств формировала художника в течение семи лет. И лишь под конец учения Мясоедов возобновил знакомство с семейством Киселевых, избегая при этом хозяина дома, но сумев понравиться Софье Матвеевне, хотя она (по старой "материнской" привычке) беспощадно шпыняла своего беспутного "сына":
- А ну! Пошел из-за стола - руки мыть...
И. А Киселев в своих записках отметил, что Иван производил странное впечатление - молчаливый, сосредоточенный. замкнутый. "Никогда не говорил о своей жизни, планах, не участвовал в общих разговорах". Лишь постепенно он раскрыл свою душу.
- Хочу поступить в батальный класс Франца Рубо. Мечтаю о большом полотне - отплытие аргонавтов в Колхиду.
- А чего ты не женишься? - спросил его Коля Киселев.
- Мне нужна не столько жена, сколько натурщица, всем своим обликом отвечающая моим представлениям о древней красоте...
Киселева, однако, удивило, что, помимо живописи, Иван увлекается граверным искусством. Его влекла (и сильно влекла!) сложная техника воплощения тончайших оттисков на бумаге.
- Зачем это тебе, Ваня?
- Можно заработать, - был ответ...
В ту пору Киселеву не могло прийти в голову, какую извилистую линию проведет граверный штихель в могучей руке Ивана... Учителя же он избрал себе гениального - самого Матэ!
Художник П. Д. Бучкин вспоминал, что мастерскую Матэ часто посещали два друга - Иван Мясоедов и Федор Кричевский, в своих учебных офортах они тщательно повторяли свои живописные работы. Так что опыт в гравировальных делах у Ивана Мясоедова уже был, а учитель ему попался - наилучший в тогдашней России!
Осенью 1907 года, когда Мясоедов поступил в мастерскую Рубо, отец писал о нем: "Бродит, пускает пузыри, а выйдет вино или квас неизвестно... Живет во флигеле, где у него постоянно торчат молодые люди, его рабы и наперсники, которых он угнетает своим величием и абсолютностью приговоров В следующем году Иван уже взялся за написание картины "Аргонавты", "в осуществление которой, - сообщал отец из Полтавы, - я не верю, но мешать ему в этом не хочу, хотя наперед знаю, что доброго из этого выйдет мало . Он в мире признает стоящим чего-нибудь только себя, метит он очень высоко, и не без основания, но все это слишком рано. Он хочет удивлять, а удивлять-то еще нечем...". Очень строго отец судил своего сына!
Строго и несправедливо. Иван Мясоедов окончил Академию художеств блистательно - с золотой медалью. Его программной работой стало огромное и торжественное полотно "Поход минийцев (Аргонавты, отплывающие от берегов Греции за золотым руном в Колхиду)".
Наградою за успех была заграничная поездка. Италия в ту пору была встревожена мессинским землетрясением. Будучи в Риме, Мясоедов, конечно, посетил тамошний цирк, на манеже которого выступали лучшие силачи мира. Шпрехшталмейстер под конец объявил:
- Почтенная публика! Если средь вас найдется желающий испробовать силу и повторить хотя бы один номер нашей программы.., наш цирк отдаст ему весь кассовый сбор!
Соблазн был велик. Нашлись охотники подзаработать. Но, как ни тужились, могли убедиться лишь в том, что гири не по их силенкам. Вот тогда-то из партера и поднялся наш Ванечка:
- Я приехал из России, синьор. Позвольте мне...
Неподъемные тяжести стали порхать над манежем, как мячики. Своей силой он превзошел цирковых атлетов, и директор цирка подал ему поднос с деньгами. Мясоедов деньги принял:
- Прекрасные синьориты и вы, благородные синьоры!
Я, русский художник, жертвую весь этот кассовый сбор в пользу бедных итальянцев, пострадавших от землетрясения в Мессине...
Что тут было! Итальянцы разом встали, устроив Ивану бурные овации. Это и понятно: жителей Мессины спасали экипажи кораблей русской эскадры, а теперь русский богатырь Иван жертвует баснословный гонорар на благо тем же мессинцам...
Всегда приятно думать о благородстве человека!
Передвижничество изживало само себя, среди "стариков" начались распри и несогласия... Г. Г. Мясоедов порвал с Товариществом, безвылазно проживая в Полтаве. Он не смирился с тем новым, что обильно вливалось в усыхающие артерии прошлого. Вокруг неукротимого апостола былых заветов образовалась оскорбительная пустота, он замкнулся в своем саду, ненавидя людей, и терпел только музыку:
- Все лгут, и только музыка еще остается честной...
Гнетущий покой в Полтаве лишь однажды был потревожен приездом Н. А. Киселева, сына его давнего друга. Визит в Полтаву был связан с XXXVIII выставкой передвижников. Старик помог Киселеву найти помещение для картин, выставка прошла успешно. Но визит в Полтаву доставил немало неприятных минут: у калитки усадьбы его встречал не сам Мясоедов, а сын Мясоедова.
- Коля? - удивился Иван Мясоедов. - Наверное, к нему? - И кивнул в глубину сада, где виднелся отцовский дом. - Если к нему, так я провожу тебя. Но только до крыльца. Дело в том, что мы с отцом не видимся. Живем как чужие люди...
В голосе сына сквозила явная враждебность по отношению к отцу, и Н. А. Киселев верно рассудил, что в этом доме на отшибе Полтавы уже произошла семейная трагедия. А вскоре ушел из этого мира Мясоедов-старший; он умирал, окруженный музыкантами, которые играли ему Баха и Шопена... Я держу перед собой портрет умирающего, исполненный с натуры рукою его сына: как страшен момент агонии! И я отказываюсь понять, что более двигало рукою сына искусство или ненависть к отцу? Зачем он с таким старанием выводил линии спазматически открытого рта, обводил контуры страдальчески заостренного лица?
Мясоедова-отца не стало, но остался он - сын его...
На двух посмертных выставках (в Полтаве и в Москве) он безжалостно расторговал все богатое наследие отца, не пощадив и его коллекции, составленной из дарственных работ Репина, Ге, Шишкина, Дубовского, братьев Маковских... Нам, потомкам, остались от этих выставок-продаж одни жалкие каталоги. Но можно ли простить художнику то, что простительно купцу-торгашу?