— Приезжайте.
Он и тут оказался на высоте. Я не смог выдержать его взгляд: он был таким страдальческим, как будто иголки терзали его тело, а не мое. Он взялся выкалывать воронов с невиданным возбуждением, с мрачной точностью, вытирая темную кровь, сочившуюся из ранок. Я был доволен результатом. Он испустил долгий облегченный вздох. И между нами воцарилось совсем иное молчание; впервые я разглядел то, что доселе таилось за его маской тоскливого страха: гордость мастера перед прошлыми или грядущими испытаниями, странный безмятежный покой роженицы, наступающий до или после освобождения от бремени. В восторге от того, что он запечатлел на моем плече, я воскликнул:
— Я слышал, что Ван Гог покончил жизнь самоубийством как раз после того, как написал эту картину!
Не ответив, он только пожал плечами и медленно ушел на кухню. Глядя ему вслед, я понял, что уже слишком поздно говорить об этом.
ПИЦЦА С ПЛОЩАДИ ИТАЛИИ
В час когда на землю нисходят сумерки, во мне просыпается это желание — неодолимое и властное. И я, ведомый дремавшими дотоле силами, вдруг оказываюсь в другой реальности, где все искажено, все колеблется. Я знаю, что должен выйти на улицу. Я принадлежу к породе тех крупных хищников, для которых день — всего лишь долгая летаргия перед ночной вакханалией. Это пиршество продлится до первых сполохов зари. Я голоден…
У меня больше нет ни одной веской причины, чтобы покидать площадь Италии.
Стоит пройти всего двадцать метров, и вот я уже в комиссариате на улице Куапель, где мои сослуживцы уже достаточно взвинчены нескончаемыми пробками и всем утренним набором мелких пакостей, которые вполне могут, случись что, навеки приковать вас к больничной койке.
Достаточно пересечь бульвар, и вот я уже в госпитале Сальпетриер, на консультации по тропическим болезням, где описываю свои гастритные проблемы специалисту, который взирает на меня как на «медицинский феномен». Связанный с мерзкой хворью, подхваченной в Мексике три года назад.
После того что там со мной приключилось, я дал себе клятву никогда больше не покидать метрополию. Купил себе в окрестностях Биаррица скромный домик и отдыхаю там, кормясь овощами с соседней фермы. Поезд на Биарриц — тоже рукой подать, на Аустерлицком вокзале. Именно это соображение и побудило меня не покупать дом в Бретани.
Если заглянуть еще дальше в прошлое, то могу сообщить, что свои два года на юридическом предпочел провести на улице Тольбиак, хотя все меня уверяли, что нет ничего лучше университета на Бютт-о-Кай.[20]
До сих пор не понимаю, с чего вдруг предпринял ту мексиканскую эскападу. И ведь до сих пор расплачиваюсь за свою глупость. Болезнь с непроизносимым названием, которая угнездилась у меня в кишках, абсолютно неизлечима. Конечно, от нее не умирают, но приходится жить с коварным врагом внутри, что кусается при первой же капле жира. Словно в животе сидит какой-то дьявольский зародыш, который не покинет вас до самой смерти, по-хозяйски расположившись у вас в желудке.
— Хотите кофе, Ларгильер?
— Нет, спасибо, шеф.
Сейчас он будет смаковать свой крепкий двойной эспрессо у меня на глазах.
Мой шеф никак не поймет, что кофе для моего желудка — чистый яд, ведь в кофейных зернах полно жира. Да и никому это не понятно, никто не принимает меня всерьез. В нашем комиссариате все уверены, что я ем вареный рис по религиозным соображениям.
— В жизни не видел среди сыщиков такого домоседа, как вы, Ларгильер. Хочу предложить вам одно интереснейшее дельце. Надеюсь, вас не испугает такое задание — в течение ближайших недель объезжать по кругу площадь Италии?
— Нет.
Какая мне надобность ездить вокруг этой площади, если с высоты моего пятого этажа она у меня вся как на ладони. Когда я просыпаюсь, то первым делом иду к окну — убедиться, что она все еще на месте.
— Скажите, Ларгильер, вы когда-нибудь заказывали пиццу на дом?
Я — нет. Зато мои болваны сослуживцы уже с одиннадцати утра висят на телефоне, чем бы они ни занимались, — печатая рапорт, опрашивая задержанных или ожидая подмены; куда ни войди, всюду видишь полицейских с этим жирным вонючим треугольником в зубах. Им, видите ли, надоели сэндвичи и Kronenbourg. Они все как один объявили бойкот кафе на первом этаже, и с тех пор комиссариат насквозь провонял горячей моццареллой и жирнющим пепперони. На первых порах они еще прятались от меня; теперь я нахожу картонные коробки от пиццы даже в своей мусорной корзине, также пропахшей этими гнусными миазмами. На прошлой неделе меня едва не стошнило, когда я открыл ящик стола. Шеф знает все это, но никогда не упускает случая поддеть меня.
— В среду утром нашли труп доставщика пиццы в скверике на площади Италии, рядом с водоемом.
— Вы хотите сказать, прямо посреди площади?
— Да. Ведь эти парни носятся как сумасшедшие, чтобы доставить товар вовремя, иначе их штрафуют. Сначала мы решили, что мальчишка свернул на тротуар, чтобы проехать на красный свет, упал с мотороллера, стукнулся головой об асфальт и умер в сквере от закрытой черепно-мозговой травмы.
— И что же?
— А то, что с сегодняшнего утра гипотеза несчастного случая категорически отпадает. Мы нашли труп другого доставщика на улице Бобийо, он лежал недалеко от своего мотороллера, также без всяких внешних повреждений. В первой половине дня получим заключение судебного медэксперта. Копии протоколов на вашем столе, жду вас с рапортом сегодня к вечеру.
И он пулей вылетел из кабинета, не допив свой кофе, чей экзотический аромат приятно дразнил мое обоняние.
Ребята наверняка уже обсудили случившееся — во всяком случае, меня это не удивило бы, потому что едва я вышел от шефа, как мои дорогие коллеги впали в форменную истерику:
— Эй, Деде, ты какую пиццу сегодня закажешь?
— С двойным сыром, половину с луком, половину с испанской копченой колбасой.
— А мне с каперсами и анчоусами, и скажи им, чтоб не забыли полить пикантным оливковым маслом.
Дюрье, передававшему заказы по телефону, даже в голову не пришло понизить голос при моем появлении. Для него я был инвалидом, язвенником-доходягой, несчастным типом, которому недоступны радости гурманства. Я еле удержался от замечания, что они рискуют никогда не получить свои пиццы, учитывая проклятие, довлеющее над поставщиками.
Мне пришлось пережидать полуденный наплыв посетителей, прежде чем управляющий заведения «Торопицца» на улице Тольбиак соблаговолил уделить мне время для беседы. Чтобы не терять времени даром, я подскочил на набережную Ла-Рапе, в институт судебной медицины. Каждый раз как я туда отправляюсь, я снова поздравляю себя с тем, что работаю так близко от него, — всего-то перейти Аустерлицкий мост.
— Пока у меня для вас ничего нет, Ларгильер.
— Но вы же обещали до обеда…
— Что вы от меня хотите? Ну давайте я вам скажу, что это остановка сердца. Устроит? Нет? Тогда разрешите мне спокойно поработать, потому что мотоциклисты в расцвете лет, без единого синяка, без единой ранки, вообще без всяких повреждений — это не подарок. Зайдите к вечеру.
— Можно на них взглянуть?
Всякий раз как я прошу об этом, медэксперт удивляется, потому что у других сыщиков такое зрелище отбивает аппетит. Стоит им увидеть выпавшие кишки, у них возникает ассоциация с потрохами в соусе и хочется блевать. А вот мне всегда интересно посмотреть, что у людей в животе. Может, для того, чтобы лучше понять, какая порча сидит в моем собственном.
Поднимаясь вверх по бульвару, я на ходу перечитывал протоколы, время от времени прислоняясь к пилонам «легкого» метро, грохочущего у меня над головой. Первая жертва работала в «Торопицце», вторая в «Пицце-тридцатиминутке». Эти заведения, расположенные рядышком, обслуживали одну и ту же территорию — весь 13-й округ и небольшую часть 5-го. Естественно, первой гипотезой, пришедшей мне в голову, была война конкурентов. Бой за монополию на пиццу, который выродился в гангстерскую бойню. Я подумал: надо же, такого не бывало со времен сухого закона.
20
На улицах Тольбиак и Бютт-о-Кай в районе площади Италии расположены два парижских университета.