Помню еще, я подумал: когда-то ведь это должно было случиться, верно, Луиджи? Одна голова среди множества других… Иди знай, какая именно. Может быть, та самая голова, которая продолжала думать и строить планы, лежа на своей ледяной подстилке… Эх, да какая теперь разница…
В Луиджи целились старательней, чем в Гробера. Наш шеф стал дырявый, что твой грюйер.[34] Но на это мне было начхать. Я заставил себя взглянуть на моего дружка. Казалось, он тянется вперед, чтобы погладить колесо «датсуна». И вот тут-то я дал слабину — разнюнился, как Магдалина у Гроба Господня. Мне было страшно встретиться с ним глазами. Он протяжно стонал, пытаясь уцепиться за крыло машины. Издали до меня донеслись четыре громких хлопка. Скверные это были звуки. И я опять заскулил, не зная, что мне делать. Всхлипывая, как младенец, я спросил его: «Хочешь пивка, друг?» Он не ответил, и я стал ждать.
Прошло секунды четыре, и к нам почти бесшумно подъехала большая черная тачка. Это могли быть и фараоны, и еще хрен знает кто, мне все было до лампочки, я даже не шевельнулся. Что сделал бы на моем месте сам Гробер? Да ничего.
На переднем сиденье маячили два силуэта. В ночной темноте трудно было разобрать, кто это. Я только понял, что не фараоны и не те, другие. Всего только пара напутанных путешественников, которые не знали, как им реагировать. Дверца со стороны пассажира не открывалась мучительно долго; наконец оттуда кто-то осторожно вылез.
— Не выходи! — прокричал женский голос с водительского места.
Однако человек не послушался и подошел к Гроберу. Медленно. Это тоже была женщина. С головой закутанная в длинную пеструю шаль.
Что-то в ней было знакомое — то ли губы, то ли глаза. Мне сразу же показалось, что я уже видел это лицо. Отмеченное вечной красотой.
И впервые с тех пор, как я сел рядом с Гробером, распростертым на земле, меня начала бить дрожь. Горячая дрожь, пронзившая все мое тело.
Женщина нагнулась над моим другом и долго смотрела на него. Потом легким движением плеч сбросила шаль с головы. И тут мы с Гробером не поверили своим глазам.
Она молча опустилась перед ним на колени. Гробер из последних сил чуточку приподнялся. Она помогла ему, обняв и прижав к себе.
Глаза Гробера засияли от восторга, он взглянул на меня. Всего на один миг. И тут же веки его сомкнулись.
Дама поцеловала его в лоб и бережно опустила наземь. Потом встала на ноги.
— Иди сюда, Урсула! Я боюсь!
Она вновь накинула шаль на голову и открыла дверцу, даже не взглянув в мою сторону. Машина исчезла вдали, за поворотом шоссе.
А я долго еще сидел, глядя в небо и отыскивая среди созвездий счастливую звезду Гробера. По статистике, найти ее там у меня был, наверное, всего один шанс на много миллиардов.
РЕКВИЕМ ДЛЯ ВЕРХНЕГО ЖИЛЬЦА
Я оставил телевизор включенным, опасаясь тишины, чтобы создать для себя иллюзию обыкновенного, ничем не выдающегося вечера и заглушить идиотское кваканье, доносившееся из квартиры сверху. На какой-то момент я заколебался, раздумывая, не лучше ли вставить листок бумаги в старенькую Olivetti, но потом все-таки склонился к традиционному писанию от руки. Я не имею права оставлять тем, кто меня любил, неровные подслеповатые знаки, холодные и безликие, как циркуляр. Тем более что на машинке западает буква «н», а мне она наверняка понадобится. Те, кто будет меня читать, заслуживают, чтобы мои последние строки были начертаны моей рукой, чтобы мой сердечный трепет, мои колебания, моя жажда абсолюта запечатлелись в этих буквах, ибо только дрожащая человеческая рука способна передать одновременно и колебания, и абсолют.
Я порылся в ящике стола, но не нашел там ничего, кроме зеленого фломастера. С острым кончиком. Нет, я не могу так оскорбить их. Пришлось обшарить всю квартиру, вывернуть все карманы и раскрыть все шкафчики на кухне. Карандаш со свинцовым грифелем, заложенный в блокнот для записи покупок? Это выглядело бы оскорблением: черный жирный грифель, стирающийся от легкого прикосновения резинки, — и вот так запросто можно стереть всю мою жизнь?!
А мне нужно было навечно врезать в людскую память свое послание.
Я выключил телевизор: пошлые титры передачи были недостойны столь торжественного момента. Переворачивая все вверх дном в поисках ручки, я вдруг подумал: а почему бы не воздать честь этой минуте, открывающей мне двери в вечность? Моего скудного воображения хватило лишь на «Реквием» Моцарта. Какая разница. Нынче вечером я могу позволить себе все что угодно, даже прибегнуть к шаблону.