Вопрос о взаимоотношениях местного населения и крестьянства стоял и здесь в центре всеобщего внимания. Было ясно, что этот загадочный процесс, это таинственное, чуть уловимое движение является повсеместным - то более, то менее опасным, то вялым, то настойчиво жгучим. Говорили здесь, на собрании, что особенно неспокойно держит себя по селам крестьянство, что молва идет от него, а киргизы лишь ее воспринимают и насторожились чутко, ожидая новой бесшабашной расправы.
Вопрос стоял именно так, иначе стоять он и не мог, - но в этом убедились мы лишь позже, когда узнали всю правду о ликвидации Семиреченского фронта и о настроениях освободившейся Красной Армии. Мы пробеседовали здесь часа три. Какой-то седенький старичок с благочестивым видом записывал все, что говорилось, то и дело перебивая вопросом:
- Что вы изволили сказать?
Старикашка был, видимо, глух. Я ему сначала сердобольно отвечал, но потом перестал, и что он там записывал, уж, право, не знаю: вряд ли что и слышал путем.
Когда мы снова очутились в своем сказочном жилище, немедленно же притащили целую гору некоего жарко дышавшего кушанья. Это был пилав. Мы наелись, признаться, до невменяемости. Потом стащили с окованного сундука эти самые чудесные одеяла и стали стлать их на полу; уложили нас, укутали, потушили свечу. В окна мягкой и широкой волною вливался лунный свет. В комнате, увешанной и устланной коврами, было таинственно и до странности тихо. Мы затаили дыханье, не двигались, словно по уговору, и думали, верно, все об этой сказочной обстановке, об этой фантастической восточной таинственности. Уснули. Ночью, приподняв голову, я видел, как один из хозяев сидел, скрючившись, возле сандала и что-то пришептывал. Так сладко и мягко мы не спали давно, а пожалуй, и никогда не спали. Поутру нас окружили те же заботы, что и вчера, и не было никакой возможности от них отказаться: отказавшись - обидишь хозяина. А это совсем не входило в наши расчеты. Скоро тронулись дальше, на Чалдовар.
В нем не задержались:
Путь-дорога лежит за Чалдоваром на Беловодск: это осиное гнездо белогвардейского мятежа в 1918 году. Тем более необходимо было здесь ознакомиться с настроением жителей, узнать - какими они живут интересами, чем недовольны, чего ждут, на что надеются. Уже через полчаса после того как мы приехали, народу привалило к Совету человек четыреста; полегоньку нас осматривали, ощупывали, спрашивали: кто, дескать, такие, зачем их, мужиков, собрали и нет ли новой "набелизации"?
- Да разве уж так часто вас мобилизуют? - удивился я.
- Не... не часто...
- А чего же вы всполошились?
- Да, ишь ты, сказывали, - военные будто люди наехали и весь народ на площадь загнать велят...
- Не загнать, - поправляю бородатого собеседника, - это я просил собрать вас сюда, чтобы потолковать о разных делах...
- Толковать, што не толковать... - ответил он и сразу замолк. Потом, после долгой паузы, чесанув за ухом, волосач еще раз брякнул: - Толковать, што же... оно можно... Только будто мужика прибижать хочут.
- Это как прибижать?
- А землю отымать, надыть, жалают... Однем оттянуть, а другем отдать...
- Полно, отец, - говорю ему успокоительно, - отнимать никто ничего и не собирается.
- А киргизне?
- Што?
- Ей, говорят, все теперь пошло: и скотина у ней будет своя, и земля от нас под ее отойдет.
- Да ты давно на своей-то пашешь земле? - спрашиваю его.
- Сызмальства, - проворчал волосач...
- Кто же у тебя - никто и не возьмет... Это, знаешь, о какой ты слышал земле, будто ее киргизам станут возвращать? Это вот что после шестнадцатого года...
Я пояснил ему, в чем дело. Старался как можно проще, убедительней, наглядней растолковать, что полунищей киргизской бедноте, возвращающейся ныне из Китая, надо помочь всемерно: это долг государства, это долг каждого честного человека...
Нас окружила густая толпа любопытных: всем охота была послушать приезжего. Слушали молча. Участия в разговоре никто не принимал. Даже не кивали головами, не пускали, по-обычному, односложных крепких выраженьиц. Но лишь только сказал я про необходимость помочь киргизам, как толпа загудела оживленно:
- Што не помочь! Кто против помощи... Каждому помочь надо... А чем помогать-то? А што мы дадим? А как он станет работать-то? Кто его научит, да кто ему соху-борону подарит, - где это купцы такие?
И пошли и пошли - заговорили.
Был нащупан один из основных вопросов, о котором могли они говорить, не расходясь, три дня и три ночи...
Этот вопрос буквально всех интересовал и волновал. На наш разговор подходили все новые и новые кучки, толпа у лавчонки выросла настолько, что не было смысла вести дальше частную беседу, - полезней было начать собрание. Когда я об этом заявил - дружно согласились, и, уже залезая на ящик, вдогонку я слышал напутственные слова:
- Не больно красно только нам, штобы покрепче да попроще... Разную там "историю"-то не больно: ты о земле побольше.
Мы беседовали часа четыре...
От вопросов общеполитических, от оценки общего положения в Туркестане мы перешли к Семиречью, к крестьянству, к земле. И толпа разгорелась. Выступали охотно сами, указывали, как приходится потеть над землей, какою ценой дается им хлеб.
- А после этого отнять? Это што же за право такое? - выкрикивал с ящика желторотый сморщенный мужичок годов под пятьдесят. - Я ее, матушку, томлю-томлю своей работой, а тут на тебе...
- Правильно, верно!.. - кричали кругом.
Это мужичка подбодрило и воодушевило.
- Землю надо взять, вот што, - кричал он еще громче, - сама она не дается... Взять ее надо, да и взять-то умеючи.
Толпа замерла, слушала с восторженным вниманием.
- А ты думал - вот тебе тут и все? - повернулся он ко мне. - То-то... Нет, она тебя, матушка, дугой перегнет, а когда перегнет, тогда и накормит. Ефто самое знать надо всякому, а он што знает, пастух? Киргиз пастух, он одну скотину и знает. Ну, и знай, чего ты ему землю еще пихаешь? Может, ему и не надобна эта земля... Наделил!.. Ты его скотиной дели, коли богат больно, а земля тут несподручна...
Под взрыв одобрительных криков мужичок спрыгнул с ящика. На его место моментально нашелся новый оратор - какой-то беззубый, с длинным бледным лицом, пожилой крестьянин.
- Неправду он, што ли, говорил? - начал он вопросом. - Одну что ни есть правду. А потому, что это все и есть правильно. Коли так оно было так ему и быть: паси он свою скотину, а мы землю управим. Не умеешь, так нечего и брать ее... Порча одна от этого неуменья происходит...