– Ух ты, зверинище! Поди, косточки те погрызть хозяин не давал давненько.
Признав давнего своего доброхота, заскулил пес, замотал башкою лохматой, хвостом завилял.
– Ого! – выглянул на крыльцо коновал. – А я думаю – с чего бы псина цепью гремячит? А тут вон кто-о!
– Здорово, дядько Кузьма.
– Здорово, здорово… А ну-ка, отроче, иди-ка сюда, иди…
В руках коновала вдруг неведомо как взялись старые вожжи:
– Кажется мне, что ли? Или впрямь рубаха-то на тебе шелковая? А ну, признавайся, у кого украл, шпынь?!
Оп! Ка-ак перетянул дядько Кузьма по спине служку своего младого – у того аж искры из глаз, уж никак не ожидал удара, даже обиделся, но уж потом увернулся, нырнул за калитку, думал – и хозяин за ним. Ан нет! Не тут-то было. Кузьма Еловец ленивым мужиком оказался – неохота было за слугой с вожжами бегать, вот еще дело – куда сей шпынь денется-то? Не сегодня, так завтра на усадьбу явится, прибежит. А не явится – значит, в бега подался. Тогда – к старосте да на суд… изловят – мало не покажется, так что придет, прибежит Сенька, сапоги, аки пес верный, лизать будет да в татьбе своей покается. Интересно, откуда он такую рубаху взял? Убил, что ли, кого? Да нет, кишка тонка убивать-то… скорей, стащил у кого-нибудь, в городе-то, небось, ротозеев хватает.
– Дядько Кузьма, – дернув калитку, отрок заглянул во двор. – А ты мне серебряную денгу обещал, помнишь?
– Что-о?! – Коновалу показалось, что он ослышался.
Видано ли дело, чтоб челядин домашний, слуга, да так хозяину своему дерзил?! Ах он пес, ах, сволочуга поганая, ла-адно… будет тебе прямо сейчас, ужо!
Размахивая вожжами, Кузьма Еловец выскочил за ворота и погнался за бросившимся к реке отроком… Тут, на тропинке, и наткнулся незадачливый коновал на пятерых молодцов с сабельками да кистенями.
– А ну-ко, дядька, рубаху сымай!
– Все заберите! – Трясясь от страха, коновал живо скинул рубаху, взмолился: – Вот, посейчас и сапоги сыму – забирайте, токмо живота не лишайте за-ради Господа!
Сказал так… и услышал вдруг Сенькин голос:
– Нет на нем ничего. Чистый.
«Ага-а-а! Так вот оно что! Вон откуда у шпыня шелковая рубаха. С лихими людьми связался! Ах он змей, гад ядовитейший! Ничо, все старосте доложено будет, все-о… Болтаться тебе на веревке, забубенная голова… или вообще – башку с плеч долой! Ничо-о, ничо…»
Так думал дядько Кузьма, поспешая по узкой тропинке обратно на свою усадебку. Как ни странно, рубаху ночные тати не взяли, да и самого не тронули – пнули токмо под зад, чтоб скорее бежал, да смеялись обидно. И Сенька – гад!!! – тоже вместе с татями сими смеялся. Это над собственным-то господином! Да в старыето времена за такое… шкуру спустить, засечь насмерть! Жаль, посейчас не то стало. Попробуй-ко слугу зря забидь – сразу в княжий суд жаловаться. Обнаглели совсем, шпыни. Ничо… тут-то иное, тут-то холопья морда Сенька не токмо господина своего оскорбил, но и в татьбу подался! А за татьбу – по всей строгости законов ответит… Ха! А ежели не вернется, так, выходит, он еще и беглый! Угу…
Трех молодых девок-рабынь Коростынь купил у одного билярского купца за хорошую цену, уплатив сразу за всех всего двести золотых монет, по нынешним временам – дешевле некуда. Меньше сорока дукатов вышло, при цене в полсотни золотых за красивую молодую девку – именно столько давали и в Италии, и в Москве, и в Орде, правда, в последнее время людьми торговали тайно. Но торговали, чего уж – раз уж был спрос, было и предложение, и желающему приобрести в собственность умелого раба или рабыню-наложницу особых трудов это не стоило, однако потом могли возникнуть проблемы, спросить княжьи люди – воеводы, да волостели, да судейские – могли запросто: откуда, мол, девка? Где взял? Но это в городах могли, а в деревнях, селеньях дальних, что по лесам по долам… В глуши-то никто ничего не спрашивал… разве только медведь!
Ухмыльнулся Коростынь, про медведя подумав. Он и сам был чем-то на медведя похож – такой же кряжистый, сильный, да и лицо, честно сказать, словно медвежья морда. Не красавец, чего уж: глазки маленькие, скулы широкие, борода, правда, густая, да промеж кудрей – плешь. Ну и еще давненько, в юности, заразу какую-то в царьградских борделях подцепил – оттого по весне да летом коростой все щеки шли. Потому и прозвали – Коростынь.
– Вот еще дукат, вот еще… Все, любезнейший. В расчете?
– В расчете, уважаемый господин! – Толстый, в засаленном длинном халате купец пригладил крашенную хной бороду и улыбнулся: – Еще мальчики есть – возьмете? Совсем дешево отдам.
– Мальчики? – Задумчиво почесав затылок, покупатель махнул рукой: – Да, пожалуй, нет, в следующий раз как-нибудь.