– Тсс! – соседка живо ухватила товарку свою за руку, потащила. – Язык-то, Глукерья, прикуси. Не то, не ровен час, и Одиноково ваше спалят!
– Ох… не спалили бы… Да и так – мнози уже болеют…
– Вот и молчи! Может, и не мор это вовсе, а обычная какая болезнь.
– Ой, бабоньки! – спешился мужичишка. – Сказать вам по правде, есть и от смертушки черной спасенье. Нехорошее, лихое, да есть.
Бабы враз навострили уши:
– А какое, мил человеце? Скажи!
– Да уж скажу. Просто надо этот черный мор передать кому-нить другому, чужому какому-нибудь.
– Дак как же его передать?
– В деревню-другую пойти, пока силы есть… А лучше уж сразу в город – в корчму. На миру, грят, и смерть красна, да, глядишь, и выздороветь можно, болезнь свою теребени кабацкой да запойным питухам передать.
– Тьфу ты, Господи. – Одна из женщин, поплотней запахнув платок, сплюнула. – Разве по-христиански тако?
– Так теребень-то кабацкая, думаете, особенно верует? Хо!
– Слышь, Глукерья… С починка-то болезные пущай не в Кашин, пущай на Москву проберутся да там хворь свою передадут. Вражинам московским – ужо! Чай, рати-то московские помнишь? Как они тут все грабили, жгли, едва ведь тогда упаслися.
– Ой, подруженька! А ведь верно ты говоришь! Где там человече-то?
Глянули бабы по сторонам, да никого и не увидали – мужичонка на сивой кляче дальше поехал себе болезных выискивать, недовольных подзуживать. За то уплачено было. Серебром звонким. Золотом.
С утра полило дождичком, а уже к полудню задул ветерок, разогнал облака-тучи, высветил небо синее солнышком радостным, ярким, умытым. Птицы вокруг запели, на плесе рыба в прозрачной воде заиграла, затрепетали на ветру стяги шелковые, златом-серебром шитые, с ликом Новгородской Святой Софии.
Струги великого князя Руси, вальяжно отчалив от берега, не спеша, один за другим, выстроились в линию да поплыли вниз по Сити-реке. Там по Мологе до Волги, по Шоше, по Тверце да через волок – до Мсты-реки, а там и Ильмень-озеро да Седой Волхов – господин Великий Новгород. Возвращался князь великий домой, с мором страшным, с чумой – черною смертию – справившись. Где пожег все, где установил сторожу строжайшую – так, чтоб мору-чуме не пройти. Вроде бы, слава Господу, справились, можно и домой. Радовались тому ратники, со стругов на берега поглядывая, на сосны величественные, на ели, на дубки трехохватные, на клены да липы, на ивы да вербы, ракиты. На луга заливные, зеленые, с ромашками белыми, с розовым клевером, с желтыми мохнатыми солнышками – одуванчиками.
Последним княжеский струг отчалил – самый быстрый, легко всех догнать мог.
– Эх, – стоя на причале, прощался-горевал Арсений. – Может, я все ж, Федор-друже, в Новгород с вами уйду?
Федор – самого князя великого дьяк старший! – до просьбы Сенькиной снизошел:
– Да пойми ты, дурень, нельзя так. По закону надобно, чтоб хозяин твой сам тебя отпустил, иначе будешь беглым считаться – а за это наказанье строгое есть.
– Да не отпустит меня дядько Кузьма… сгнобит, прибьет насмерть.
– Ну, насмерть-то не прибьет, закону такого нету! Я старосте сказал, чтоб за хозяином твоим приглядел.
Старший дьяк прикрыл серые очи, бородку темно-русую задумчиво потрепал – видать, вспомнил что-то, улыбнулся грустно, невесело:
– Я и сам когда-то на Белоозере у хозяина бедствовал. И ничего, в люди выбился!
– Так сперва, верно, сбежал? – хитро прищурился отрок. – Так ведь, друже Федор?
Дьяк недовольно потупился:
– Ну… пусть так. Но тогда времена другие были!
– Для сирых да нищих всегда плохие времена. Так не возьмете?
– Я сказал уже.
– Жаль… Ну что ж… тогда в Углич пробираться буду. Тут все равно не останусь, нет!
Проводив отплывающий струг, Сенька понуро уселся на мостки, свесил босые ноги в воду, так и просидел почти что до вечера, а наутро обратно пришел, уже хозяином, коновалом, изрядно побитый… и на второй день пришел, и на третий… Тоже вот так сидел, ногами болтал… покуда вдруг не увидал там же в воде – деву! Красивую – не оторвать глаз – очи серые, светлые волосы льются по плечам водопадом, а лицо… вот уж красота-то где есть, однако! И где? В реке! Русалка она, что ли?
– Парень, ты не с рядка, случайно?
– С рядка…
Обернулся Арсений – девчонка-то позади него, на мостках стояла – в воде отражалась. Славная такая девчонка, светлые глаза, щечки ямочками, только какая-то понурая, побитая, что ли… но ничуть не менее красивая, чем та, водяная!
– Тебя как зовут?
– Ирина… В честь святой Ирины прозвана, да, видно, не в масть.
– А я – Арсений, Сенькой тоже звать можно.
Господи! А губа-то разбита, будто кто-то сильный… наотмашь…