В темных кремлевских воротах на желтом зрачке двух керосиновых фонарей отразился караул, насаженный на винтовки.
Одно огромное сердце шумно бьется, работая над густой неповоротливой кровью, одна пара глаз с зрачками в тарелку величиной бессонно глядит в лампу у потолка, одно огромное тело свалено на пол, один костяной котел ворочает густую ни с кем не поделенную мысль, синие губы вышептывают шопот
общий! гауптвахта сжевала в слипшийся ком арестованных за день.
Советские, партийные, ответственные, стоящие на платформе...
Когда?
Сейчас, должно быть?
Мысль кажется столь же вещественной, сколь непроходимы и не одолимы эти проплеванные стены, мысль формулируется в элементарнейшие, как резолюция, слова.
За часовней, у белой стены.
Там еще никого не расстреливали, но в этой комнате так решено, как решено, что предвидеть во всех подробностях ближайший час - совершенно обыкновенная вещь.
Приблизительно так поворачивается мысль, блестя глянцевитыми масляными стенами гауптвахты:
Черное небо над дымным потолком.
Холод проникает в мозг и в костях, как по трубам, гуляет холод.
Все падает в черный холод.
Там ничего нет. Не предвидится.
Одно тело, одна мысль. Здесь никто не молится. Не хочет. Не будет. Не до того. Шепчет или молчит. И все - шепчет: когда же? Молчит - все равно: когда же? Переливается мысль холодом по костям: все равно. В углу хрипнуло, как мышь по бумаге. Дрожь общая.
У винтовок горячее дуло.
Горячее дуло - в лоб.
В лоб.
В грудь.
В меня.
Кто-то сказал ременным голосом, кожаным звуком, засмеялось в том углу, где хрипело. Может засмеяться все.
Опять лежит, глядя в до-красна закопченную лампу одной парой глаз.
Лампа качается, надо ловить, качается, как каюта, комната качается с шумом, в голове стена. Мертвая зыбь пристальных глаз: не то сеть, не то зыбь. Непонятно.
Хлоп дверь.
Звякают.
Как произошло, что несколько человек у двери вскочили?
- На допрос!
Раскололось тело, оказалось - люди. Стали отодвигаться, послышался стон, сдвинули помятого сегодня утром товарища. Полный такой лежал в углу один, плакал, смеялся и похрипывал.
А сейчас?
Выстрелы?
Нет, не слыхать. Правда. Допрос.
Безразлично.
Темнела, сливалась комната в желтую закопченную сферу.
Молчат.
Молчит.
Точка в потолке над большим единым телом с одной мыслью, которая не может сойти с ума.
Не может.
Не сойдет.
А только и надо лязгнуть зубом:
тогда сойдешь.
А вот не можешь, потому что сжаты челюсти, до боли, как у бульдога, мертвой хваткой.
Молчат.
Черно.
Пятна на стене.
В пятнашки играть.
Не сойдешь.
Выжимают как серую тряпку
ДОПРОС.
В желтой комнате как желтые пчелы летает колющий керосиновый свет "молнии". Синие пчелы роятся дымом.
Качаются до тошноты нелепые слова.
Тошнота.
- Прошу не плевать.
- Хам! - крикнул рыжий офицер сплюнувшему.
- Ваше имя?
- Должность, занимаемая при Советской власти?
- Член большевистской партии?
- Можете итти.
Все это известно. Все это для того, чтобы написать на серой графленой бумаге:
РАССТРЕЛЯТЬ и пониже под этим криво
полк Преображенск
Когда вышли из желто-синего жужжащего улья в сырое обложение ночи, то все почувствовали себя отдельными и необычайно единодушными. Когда один тонко запел: "вихри враждебные веют над нами", - почему-то - это, - то другие тоже тихо и тонко подхватили: "темные силы нас злобно гнетут", и конвоировавшие офицеры промолчали, подумав: "молодцы", медленно довели допрошенных до гауптвахты и вернулись передать, что "молодцы... не трусят".
- Следующую партию!
- Погодите. Капитан Солоимов, проверьте караулы. Это мобилизованные не солдаты, а навоз.
- Им через полчаса сменяться, господин полковник, до утра будут стоять офицеры.
- Правильно. Очень хорошо. А все-таки пойдите.
- Слушаюсь.
Со шпор скатился расколовшийся по полу звон.
Полковник Преображенский усмехнулся дряхлой улыбкой.
- Какой вы бодрый человек, капитан, - сказал он и, обратясь к другому, приказал:
- Поручик Голохвостов, выберите добровольцев для...
...экзекуции из господ офицеров. Приступите немедленно.
Вернулся капитан Солоимов и бодро прохрипел:
- Благополучно.
Полковник Преображенский потянул его за китель к себе и зашептал:
- Как Голохвостов - годится?..
Солоимов понял:
- Послать в штаб Духонина? Вполне!
- То-то, а у меня сорвалось как будто... Человек чувствуется.
Прошептав это, полковник резко оттолкнул капитана и распорядился уже в пространство:
- Что на Козьем Бугре? Пошлите ординарца.
В зрачке ворот отразились матросы.
- Стой, кто идет!
- Свои.
- Пропуск.
- Ствол.
- Ствол. Где караульный начальник?
- В сторожке.
- Позови его.
- Сейчас.
- Мы вас сменять пришли.
- Вот он идет.
- Мы сменять.
- Отзыв?
- Саранск.
Человек двенадцать матросов вывалилось в темноту направо. За ними еще партия.
- Ну, и солдаты!
- Дезорганизация.
- Ш-ш.
Матросы продвигались к ожерелью освещенных окон.
- Там штаб.
- На дворе-то пусто.
Командовал тов. Болтов.
- Со мной идут десятеро. Вот эти. Остальные здесь. Услышите выстрелы, бегите к нам помогать, а двое - Анощенко и Чистов - к воротам. Красноармейцев сюда. Сразу занять все здания. Зря не палить.
- Везет. Даже караула при дверях нет.
- Некому.
Лестницей. Скрипит.
Он сорвался со стула, одутловатый и бледный, сверкнув погонами.
- Что надо?
Глянули. К столу прилипли трое во френчах, у двери из двоих серая капля: арестованные:
допрос.
- Что вам надо?
Матросы пружинят; стали стальными; глаза округлились; у матросов звенят мускулы.
- Кто здесь полковник Преображенский?
- Я.
- Мы... к вам.
Четверо офицеров. - Десять матросов.
Ворвался Болтов.
Лента затрепалась сзади.
Руку в карман.
- Вы - полковник?
Схватился.
- Да. - руку к кобуре.
- Нет!
Треск. Как щебень посыпалась комната.
- Нет!
Синий дымок на звякнувшей лампе.
Упал.
В пыльной свалке темно, только из соседней комнаты ринулся свет и со светом закручивали троих загремевших было шашками, закрученные навалились на полковничий труп.
- Болтов, списывай в расход! - рычал пыльный Козодоев.
Еще трое легли под жарким дулом, с затылка.
Еще есть. Много.
В воротах кричали: ура! - и как свет в темную комнату бежали в Кремль маратовцы. Дежурный взвод офицеров - в архиерейском доме. Неразбредшиеся мобилизованные, спящие вповалку по двору. Сыплется рваная перестрелка. Маратовцы коротким приступом, как вода на прибыли, взяли архиерейский дом, оттуда десятки звякающих шашками, в белых рубахах, выталкиваются в желтую темь, под керосиновые фонари.
Сначала поражало, как эта толпа маратовцев, идя как струя, в толпе повскакавших людей, не смешиваясь лезла на неизвестную цель, потом все, как в жидкости, смешались и уже через десять минут снова поражало порядком.
Кто-то командует, кто-то оцепливает толпы мятежников, непостижимо точно из них выделяясь, окруженные пропускаются по одиночке в собор, уже неизвестно кем открытый (откуда-то притащили церковного сторожа), в соборе гулко гуляет темнота, давящая свет беспомощной на аналое у левого придела. Разоруженные люди, охраняемые безразлично кивающими колеблющимися ликами, испуганно жмутся кучей, подчиняясь дисциплине побежденных, хотя требовать этой удобной для победителей скученности здесь в соборе некому.
Офицеров, так и не смешавшихся в темноте с мобилизованными, отводят за часовню к стенке, к кремлевской стене. У затылка горячее дуло болтовского браунинга. Убитый, падая, ничего не слышит.